Жили люди у Оки

В следующем 2021 г. исполняется 150 лет со дня рождения озерского фабриканта, мецената, основателя пожарной команды г.Озеры Михаила Фёдоровича Щербакова. Его памяти посвящаем публикацию фрагмента романа В.И. Овсянникова «На взлёте». Это не документальный очерк, но литературный образ нашего деятельного, талантливого земляка, приближенный к реальному. Автор адаптировал отрывок из своего романа специально для сайта «Я — Краевед».

В этот день после обеда Евстафий Кузьмич по заведенной привычке решил пойти осмотреть порядки во дворе, как там работники, все ли при деле, не ленится ли кто, нет ли пьяных или какого другого безобразия. Осмотром он остался доволен: везде чистота, порядок, навоз убран и лишнего запаха не дает, упряжь аккуратно развешана по стенам. Только, что-то у курятника земля просела и при первом дожде готова стать вонючей лужей. Распорядился «лужу» засыпать землей, а сверху присыпать свежим песочком.

Особого настроения что-то делать у Кузьмича не было. Проходя мимо ворот на улицу, решил посмотреть, что там на селе делается.

В начале улицы Евстафий заметил показавшиеся на ней дрожки – явно не деревенское явление, не характерное для здешних мест.  Он присмотрелся: «Кто это к нам пожаловал?» Кузьмич не спешил уходить домой, а решил посмотрел, кого им Бог послал некстати. Когда  дрожки  приблизились, донесся веселый знакомый голос:

– Евстафий! Евстафий Кузьмич! Друган ты мой, ты ли это?

Евстафия Кузьмича моментально охватило чувство радости, когда он узнал друга своего детства.

– Миша! Какими судьбами? – воскликнул он. – Вот уж кого не чаял сегодня увидеть. Неужто сам господин Щербаков к нам пожаловали?

Фабрикант и меценат Михаил Фёдорович Щербаков.

– Сам, сам, – когда дрожки остановились рядом с Евстафием Кузьмичом, из них буквально выпрыгнул в объятия Кузьмича крупный, статный, с аккуратно постриженной бородой, красавец-мужчина в парадном мундире пожарного брандмейстера. На груди у него позвякивали серебряные медали, которыми он очень гордился. – А я еду, думаю застану иль нет дружбана юности, а он на те вам, сам встречает.

– Ну, Миша, Миша, вот подарок ты мне сделал. Я уж думал встречу в Озёрах, подашь ли руку или забыл, ведь кто Ты, а я мужик-мужиком, вокруг тебя таких сотни? О тебе все Озёры только и говорят, и у нас в деревнях почитают, скоро легенды о тебе сказывать будут.

– Чего такого ты,  Евстафий, несешь? Кто же юность забудет? А что до моих фабрик, так это не самое главное в жизни. Да и ты, Кузьмич, не последний в волости человек, а что мужик? Так я слышал, что скоро переходишь в купеческое звание, деньжат-то, поди, накрякал немало. Рад за тебя. Давно пора. Говорил мой отец твоему батюшке: «Кузьма не уезжай из Озёр, здалась тебе эта дыра речицкая? Не послушался. Сейчас и у тебя бы, глядишь, были свои фабрики или торговал бы не ниже Калядинова».

– Ну, что теперь об этом вспоминать? Так каким ветром тебя к нам занесло?

– Я, понимаешь, ездил в Алешково, к соседям вашим. Глухомань там, тишина, лоси, кабаны непуганые. Красота как у берендеев. Внизу под деревней ручеек журчит и прудик с ледяной ключевой водой, на бугре церковь красуется, куполом на солнце сверкает, а вокруг леса дремучие. Дед мой, Царство ему Небесное, прикупил там в свое время половину имения, так я думаю, не прибрать ли его к рукам полностью. Благо хозяин не знает, как от него избавиться.

Имение Щербаковых в селе Алёшково Ступинского района.

Трава для покоса у них там в лугах больно густая и сочная. Туда-то я проехал через Суково, а назад решил через Речицы, дорога здесь короче и прямиком на твой дом выходит. Вот я и думаю, дорогу посмотрю, а заодно и тебя проведаю. Кузьмич, когда же мы последний раз с тобой виделись?

– Так известно когда, – Евстафий Кузьмич задумался на какое-то мгновение, – в прошлом годе, когда Государю нашему императору Александру II, – Кузьмич перекрестился, – памятник в Озёрах ставили. Меня сельский сход направил. Тогда только и  разговоров было, как вы с Моргуновым не пожалели – отвалили денег на его строительство.

– Помниться, крепко тогда выпили, было за что – святое дело. Особенно тогда пообщаться не пришлось – народу толпа, никого не обойдешь, все люди уважаемые, с каждым чокнуться надо, хотя бы словом обмолвиться. Сам генерал-губернатор Джунковский пожаловали, а мы в хороших с ним отношениях. Так меня ни на шаг не отпускал. Когда прощался, был в подпитии, расслабился. «Э-эх, Михаил Федорович, – говорит, – бросить бы все и к вам хоть на недельку закатиться, половить рыбку».

– Кстати, чего это мы здесь стоим? Пошли в дом.

– Пошли, пошли, похвались, как ты здесь живешь? Дом-то твой со всех сторон виден. Степан, – Михаил Федорович окликнул возницу, который ослаблял в это время аммуницию у лошади, – тащи каких там староста алешковский гостинцев нам всучил.

– Василиса! – кликнул Евстафий Кузьмич. – Ты где, посмотри, какой гость дорогой к нам пожаловал.

* * *

Друзья зашли в избу, перекрестились на образа.

– Василиса! – еще раз позвал Евстафий Кузьмич. – Ты куда провалилась? – Иду, иду, – раздался голос Василисы из второй избы, – я тута рубахи глажу.

Дверь открылась, появилась Василиса. Увидев гостя, от неожиданности ее слегка даже подало назад.

– Здравствуйте, – не узнавая в человеке в форме Щербакова, медленно проговорила она, – будьте гостем.

Друзья переглянулись и дружно засмеялись на растерянность Василисы. – Василиса, ты что же друзей-то не узнаешь? – продолжая смеяться, заговорил Михаил Федорович. Василиса присмотрелась:

– Ой, Миша… Михаил Федорович, не признала при таком мундире. Что за генерал, думаю, пожаловал к нам? А вот, как засмеялся ты, по голосу-то и признала. Заходите, заходите. Гость на гость – хозяину радость, а такому гостю радость вдвойне.

– А мы, что уже на Вы перешли? Помнится, Мишкой ты меня называла, а я дразнил тебя Васькой. Давай обнимемся, что ли, давненько не виделись.

Обнялись, расцеловались, у Василисы на глазах даже слезы блеснули.

– Ну будет, будет, – остановил их Кузьмич. – Пошли, Миша, за стол, Василиса подавай.

– Ничего не надо, – поспешил остановить их Михаил Федорович, – мне в Алешкове мужики собрали кое-что в дорогу, этим сейчас и закусим.

Щербаков выглянул в окно: «Степан, ты где? Корзину давай». Степан принес корзину с продуктами.

– Тогда вы закусывайте, а я горяченького чего на скорую руку спроворю. Щербаков восхищенно смотрел на Василису и было очевидно – он вспоминал ту девчонку, какой она запомнилась ему с юных лет, и пытался сравнить тот образ с нынешней Василисой.

– Смотрю на тебя и думаю, вроде ты такая же, как много лет назад, и не такая же.

– Еще б, тебе, Мишенька, годы, они никого не красят. – Годы-годами, но ты красавица как была, так и есть.

– Как есть, – вступил в разговор Евстафий Кузьмич, – всю жизнь шустрая, деловая, все в руках у нее горит, все-то у нее «щас спроворю», «погоди, сбегаю», «отдохни, я мигом». За что люблю ее и уважаю.

– Мужики-то, небось, проходу не дают? Глазищами так и зыркают?

– Уже не зыркают. Деревенским отбил охоту сразу. Как кто зыркнет, я, молча, в пятак им, они сразу оставались в полном понимании.

Михаил Федорович расплылся в улыбке: «Эту твою манеру я помню». Он потрогал рукой свою челюсть, как бы проверяя, на месте ли она.

– Вот и ладно, помниться ты был первым, кто сразу понял. Друзья опять захохотали.

– Сколько же ты лет потерял? Все не хотел жениться, а ведь мог бы еще до того как в солдаты пошел, и Михаил бы твой был старше, тебе помощник. А ты все на заработки, да приработки. Василиса молодец, сколько лет ждала?

– Куда ж без заработков? А дети и так помогают, как могут. На родительской шее сидеть? Я к такому не приучен и своих не приучаю.

Твоя-то красавица не хуже Василисы, – улыбаясь заметил Евстафий Кузьмич, – как в сказке говорят: «Полцарства за такую не жалко». А как поет! Здорово ты ее у Николая Чарова увел!

– Как не увести? Жизни у них никакой не было, он из запоев не выходил, считай весь дом разорил, она фактически одна мыкалась. Главное, он не ценил ее, ему было все равно, что она, что другая. А я как посмотрю на нее, у меня аж дух захватывает. Так-то, вот, брат, согрешил я и не жалею, думаю, Господь Бог простит мне это, ведь он всемилостивый. А потом я ведь точно стал замечать, что и она, вроде, в мою сторону посматривает. Ну, тогда думаю, Михаил, не ты, так другой все равно будет. Так лучше я. Вот только не знал, как к делу подступиться. Все-таки Николай у меня певчим в хоре числился.

* **

Разговоры о том, как фабрикант М.Ф. Щербаков в одночасье увел у певчего своего хора жену, быстро облетела все Озёры. Рассказывали ее по-разному, но было понятно, что на Пасху, когда в доме Щербакова собралась веселая компания и все хорошо разговелись, Николай, как всегда уснул прямо за столом. Когда почти все гости уже разошлись, Михаил Федорович набрался духу и подсел к Марии Ивановне, скучавшей на диване в углу большой залы: «Так мол и так, – говорит, – люблю тебя и жениться, – говорит, – на тебе хочу». Она вся хоть и зарделась от таких слов, а взгляд – твердый, но веселый – не отвела. Они у нас ведь окские девки, какие? Их пронять не просто. «Это, что ж будет, – говорит, – и в ткацком цеху у меня хозяин Щербаков и дома он же? При живом-то муже?» «Ты не шути, – это Щербаков-то ей отвечает, – меньше хозяев – толку больше». «Ну, тогда, – говорит, – я согласна».

Дальше все происходило как в романе. Рассказывали так.

«Коли согласна, езжай, – говорит ей Михаил, – домой, собери вещи, только самые необходимые, приготовь дочку и жди. Часа через полтора приеду за тобой». Она не ожидала такого поворота, растерялась. «Не бойся, – говорит, – милая ты моя, положись на меня, все будет хорошо». Короче, отправил ее домой, а Степану наказал, гони, мол, к Чарову домой, отвези Марию Ивановну, грузите вещи и ждите меня, по дороге заскочи в пожарную дружину, пусть мигом запрягают еще одну пролетку и ко мне. Сам – в залу, где за столом спал муженек ее, кое-как растолкал его и прямо говорит: «Николай, отдай мне Машу».

– Машу тебе? – отвечает, – а фигу с маслом не хочешь? – И вертит у Щербакова перед носом фигой.

А тот аккуратненько так берет его за кулак, у него аж пальцы хрустнули, а на глазах слезы навернулись.

– Николай, – говорит ему так по-хорошему, – зачем она тебе нужна, мы любим друг друга. Она ведь вся измучилась с тобой, кабы ты не пил и разговору, глядишь, этого б не было.

Чаров наливает бокал мадеры, залпом его опрокинул, закурил и сидит тихо, задумался. Потом поворачивается к Михаилу Федоровичу, смотрит хитро так и говорит таким противным сиплым голосом: «А с чем же я-то тогда останусь, осиротить меня хочешь?» Щербаков понял всю хитрость и подлость пьяницы и пообещал ему денег дать и другую невесту на фабрике найти, сватом ему быть.

Чаров как про деньги-то услышал, так и согласился. На том и порешили. Тогда Щербаков, как условились, и говорит своему брату Василию: «Посиди с Николаем пока я не вернусь». А Чарову наказал подождать, пока ему дрожки не пришлет, а сам бегом за Марией.

Вот приехал он назад, сами-то к черному входу, Марию с дочерью отправил в дом, а Николаю дрожки поставил к парадному, куда  его Василий вынес  из дома.

Пока друзья предавались воспоминаниям, они так просто время не теряли. Михаил выкладывал из корзины на стол ее содержимое. Иногда коротко обращался к Кузьмичу – порежь то, порежь это, дай миску, тащи стаканы и т.п. Вскоре на столе все было готово.

Последнее, что было изъято из корзины – это четверть настойки.

– Что, Кузьмич, – поглаживая штоф  улыбнулся Щербаков, – тряхнем стариной со встречей, алешковской настоечки. Ихний  староста говорит: «Не для питья, а для лечения». Зови Василису, будем лечится».

Василиса пришла со своим графинчиком.

– Это у меня женский вариант, легонькая, малиновая, – привычно проверещала она своим певучим голосом.

Выпили по первой, выдохнули, удовлетворенно покачали головами – «хороша», «это тебе не таракановка какая». Казалось, все заветные травы и коренья с пажитей из окрестностей Алешково были здесь собраны. Ан нет, только те, которые подходили и дополняли друг друга. Особо алешковский староста обозначил присутствие чешуек из еловых шишек, березовые сушеные почки, годовой прирост веток черной смородины и сушеную малину. А какие еще травы и коренья, он сам не знал – «Это мне бабулька соседка собирает весь сезон, сушит, смешивает и не велит никому говорить, иначе они потеряют целебную силу».

– Берите сало, – после второй посоветовал Михаил Федорович, – какого-то особого посола и прикопченое. Я в Алешково пробовал.

Сало действтилеьно оказалось отменное. Вначале шел толстый слой бело-розового жира, шкурка которого жевалась как мягонький хрящик, затем – тонкие мясные прожилки и завершалось все это фосфорирующим красным слоем любовинки мяса, сок которого заставлял хотеть есть его еще и еще.

Толстые караси были золотистого цвета и приготовлены как-то так, что их кости и позвоночник сами рассыпались под зубами, и можно было не бояться подавиться ими. Караси пошли уже под третий тост.

– Карасей так тушит только теща старосты, – предвосхищая вопросы, довольный произведенным эффектом сообщил Михаил Федорович, – всех угощает, но рецепта никому не сказывает. Знаю только, что тушит в луковой шелухе, а что еще да как, не знаю.

– Что-то у тебя, Василиса, с кухни запах капустный пошел? – заметил Кузьмич, запуская в рот очередной увесистый кусок карася.

– Это я молоденькой капустки на свининке решила пожарить, она, наверное, уже почти готова. Много ли на нее надо. Молоденькая ведь белокочанная. Скоро подам, – затараторила своим мелодичным голосом Василиса, поспешая на кухню, – а то совсем с вами заболталась, о деле чуть не забыла.

Пока Василиса суетилась на кухне, мужчины налили еще   и выпили со встречей.

– Рад за вас, – восхищенно проговорил Щербаков, но, казалось, думал он о другом. Он приподнял голову и стал принюхиваться. – Что это у вас? Никак домашняя колбаса? – глотая слюну, медленно произнес он.

– Как есть: она самая. Залежалась в погребе с прошлого закола свиньи. Василиса, – крикнул Евстафий Кузьмич, – не томи.

– А я вот! – почти подбежала к столу Василиса, еле удерживая огромную жаровню с капустой, уложенную сверху несколькими кольцами обжаренной домашней колбасы и просматривающимися сквозь свежую зелень капусты свиные шкварки.

Описать, что происходило в ближайшее время после того, как жаровня оказалась на столе, сверх сил автора.

–– Колбаса-то с ливером —  не отрываясь от нее проговорил Щербаков. – С ливером?

– С ливером, на нутренном жире и мясца постненького нарубили меленько, с лучком и чесночком. Все как положено.

Когда азарт на колбасу с капустой спалАфанасий Кузьмич осторожнопоинтересовался о делах на комбинате.

-Михаил, вот рассуди, ведь на фабрику ткачами идут в основном мужики, которые мало что умеют делать и не хотят учиться путевому ремеслу. Вот они за копейки и вкалывают на станках.

– Да уж, разное говорят о фабриках и о зарплате, и о штрафах, и о житье-бытье в казармах.

Щербаков ухмыльнулся, понимая к чему клонит Кузьмич:

– Ты их больше слушай, они такого наговорят, что хоть господина Карла Маркса с того света вызывай.

– Какого такого Маркса?

– Был такой известный экономист в Европе. Интересную книгу написал. «Капитал» называется. О том, как строить производство и зарабатывать деньги. Он еще в вожди пролетариата напрашивался. Только его не все слушали. Крутой, видно, господин был. Сам всю жизнь не работал, а других учил. Жил на деньги своего дружка Фридриха Энгельса – фабриканта – и сам же агитировал свернуть этих фабрикантов, а банкиров пустить помиру.

– Так это как наши социалисты?

– А он и был первым социалистом, хотя книжка его умная, я ее время от времени почитываю. Вот ты говоришь, у меня зарплата маленькая. А где ее большую-то взять? Я ведь деньги рабочим плачу не столько, сколько мне хочется, а сколько могу. Остальные не все мне в карман идут. У меня целая бухгалтерия сидит, подсчитывает, сколько на развитие требуется, на закупку сырья, ремонт оборудования и зданий, налоги. Озёрам опять же помогать надо: то улицу замостить, то еще чего. На ремонт Храма Троицы давал – Святое дело. А больницу для них построил и содержу ее, они в месяц за койку 29 копеек платят, а мои убытки никто не считает. Только и орут: «Плати еще». Ну, заплачу вдвое-втрое больше и через два-три месяца разорюсь. Тогда вообще работу потеряют, голодными будут сидеть. И это не один, не десять, а сотни человек с семьями. Посмотрел бы я как они сами-то справились с производством. Маркс прав – это целая наука.

– Так-то оно так, – задумчиво произнес Евстафий Кузьмич и разлил еще водки, – да вот жить-то хорошо всем хочется.

– Конечно, но я-то здесь при чем? Мы заключаем с рабочими договора, там все прописано: сколько зарплата, за что штрафы брать будем и тому подобное. Они договора подписывают, а через месяц-другой орут «мало, еще давай». Хорошо, я сокращу прием на работу, а их деньги поделю между оставшимися, но вместе с деньгами и работу уволенных между ними поделю. Что тогда будет? Да, опять как в 1905 году. Ну, и кому это надо? Так-то, брат, давай за Василису твою выпьем и пожелаем ей здоровья. Оставайся, Василисушка, всегда такой же красавицей на радость мужу, да чтобы дети тябя радовали и не забижали. Будь здорова!

– Спасибо тебе, Мишенька. Я стараюсь. И детьми, и мужем довольна.

Выпили, захрустели огурцами.

– Вот в 1905 годе требовали отменить штрафы. Ты рассуди, Евстафий, сам: придут к тебе мужики молоть зерно и расколют мельничный камень. Что ты будешь делать?

– Заставлю купить новый.

– Правильно, так это и есть штраф.

– А если ты сговорился, что они будут возить зерно с поля? Днем приехал посмотреть на работу, а они пьяные в кустах сидят, а к вечеру собрался дождик и лил всю ночь напролет? Или, скажем, послал ты бригаду в лес дрова пилить, и они привезли тебе комли и сучкастые макушки, хорошие стволы себе растащили. Ты им выговор, а они тебя матом. Мол, весь лес такой.

– Ты уж, Миша, скажешь, здесь и ежу все понятно.

– Вот видишь, у тебя «все ежу понятно», а как у меня, то «произвол». Какой же там произвол? На каждого содержится «Штрафная» книга, где прописано сколько и за что положено штрафовать. К примеру, прогулял день, пропьянствовал – половина рабочего дня штраф и, обрати внимание, не целый день, а только за половину; за целый день штраф положен при прогуле два дня; пришел пьяный на работу и допустил поломку оборудования – 50 копеек в зависимости от характера поломки; небрежно зарядил оснастку, там внахлест или, допустим, замотка нитей – плати 9−10 копеек. Не слушаешься мастера, обложил его матом – опять же 50 копеек. Ну, и так далее. А как же ты думал? Так что не штрафы большие, а у лоботрясов их много набирается. Иной раз народишко такой соберется, что без этого на них управы не найдешь. Вот они-то в 1905 годе на митингах и выступали больше всех, а революционерам всяким только этого и надо.

Или вот еще. Недовольные фабричной лавкой: мол дорого там. У меня с ним договор, во-первых, продукты дороговаты потому, что там они могут брать продукты под запись без денег, а лавочник потом присылает ко мне в бухгалтерию счета и по ним мы вычитаем долги из зарплаты и возвращаем лавочнику. Мне прибыли никакой. А им? Плохо ли – денег нет, семья сыта. В конце концов, не хочешь, иди на рынок, там тебе так обсчитают, да обвесят, что рад не будешь, или такое мясо всучат, что только собак корми. Вот и разумей кто прав, а кто виноват?

Ладно, будет об этом, а  то вечереет уже, пора собираться ехать. Наливай еще, больно хороша настоечка.

Прощаясь, Михаил Федорович пригласил Евстафия Кузьмича и Василису на следующее воскресенье в церковь Троицы в Озёры в два часа дня на благотворительный концерт сводного церковного и его детского хоров.

– Обязательно приезжайте. Буду ждать. Моя красавица поет с хором нашу любимую «Не брани меня, родная». Как поет! Иные нынешние певички в Москве и Питере бледнеют перед ней,как простушки. Вот это музыка! Такие песни, да таким голосом только в церквах и исполнять. Душа от них зацветает и молодеет. Евстафий Кузьмич, это пение так пение! – восхищенно продолжал Щербаков.

– То не трактирное завывание «жемчужины»  – трубы Иерихонской. После ее песен как будто на коровьем реву побывали. И не кривляние молодых пищалок из канкана. Как взяла моя Мария Ивановна надысь на спевке первые ноты:

Не брани меня, родная,

Что я так люблю его,

Скучно, скучно, дорогая,

Жить одной мне без него.

Это серебряный дождь с Поднебесья. В словах сразу увиделось столько тоски, что всем нутром ощущалась несчастная любовь этой девушки. Голос ее звучал, как никогда. Мне даже показалось, что я вижу его, вижу, как он плавно поднимается к куполу церкви и звучит там уже сам по себе, и не Маша поет, а ее голосом там под куполом плачет девичье сердце. И здесь, представляете, тихо вступает хор. Вначале низкими тонами, потом они постепенно разбавляются высокими и пополняются ангельскими детскими подголосками:

Я не знаю, что такое

Вдруг случилося со мной,

Что так рвется ретивое

И терзаюсь я тоской.

Все это, как утренняя свежесть стелется между слушателями, проникает в каждый проемчик Храма, постепенно заполняет все его пространство кверху. В тот момент, когда хор соединился под куполом с самым высоким и чистым голосом Маши, произошло нечто необыкновенное: мне показалось, что открылось величайшее таинство человеческой души. Я даже не мог понять, что это. Я просто его почувствовал. Вот здесь-то слеза меня и прошибла. Все остальное я слушал, как во сне, ничего не замечая вокруг и не ушами слушал, а все мое существо пропитывалось звучанием хора и ее голоса:

Сжалься, сжалься же, родная,

Перестань меня бранить.

Знать судьба моя такая,

Что должна его любить.

Что я рассказываю… Приедете, сами все услышите и поймете. А знаешь, кто слова к ней написал? Наш Алексей Ермилович Разоренов из Малого Уварова Бояркинской волости. Какой был человечище! А ведь простой, как и мы, из мужиков. Так вот на тебе: – талантище. Ну да ладно. Потом поедем ко мне домой обедать.

– Василиса, что скажешь? – спросил Евстафий Кузьмич.

– Я бы поехала с удовольствием и Машу послушать, и в самой Церкви озерской давно не была. Тем более, что Миша так зовет. Неловко отказывать.

– Хорошо, приедем. Встречай.

– Степан, – окликнула Василиса извозчика, – корзину-то не забыл? Я тебе, Мишенька, колбаски положила, да бутылочку кислых щей. Утречком выпьешь, весь хмель квасок как рукой снимает. Баночку маслица своего домашнего, топленого снарядила с кашей пшенной поедите и лепешек ржаных положила, прямо перед твоим приездом напекла.

– Ну, спасибо, милая. Ты меня прям задарила. Машенька будет довольна, особенно домашние масло топленое и лепешки она любит. «Дух, – говорит, – от них идет какой-то особый: чистый и ненавязчивый».

Михаил Федорович уехал, когда солнце ушло за лес. День сменился покоем отдыхающей от солнечных лучей природы, зелень деревьев, кустов и травы как бы распрягалась от яркого света и готовилась ко сну, хотя времени до темноты ночи еще было много.

– Хорош денек сегодня выдался, а, Василиса, как тебе? – Евстафий Кузьмич с лаской и умиротворением посмотрел на жену.

– Да уж. И дел сколько прибрали, и с Мишей повстречались.

(Продолжение следует).

Валерий Иванович Овсянников.

Метки: ,

Поделитесь в соцсетях:

Автор - Валерий Овсянников

Доктор исторических наук, профессор Московского государственного гуманитарного университета им. М. А. Шолохова, родился и жил в Озёрах.

У этой статьи 4 комментариев

  1. Харитонов Юрий Ответить

    Замечательно. Как будто сам побывал с Евстафием Кузьмичом и Михаилом Федоровичем в том времени, попробовал домашней колбасы, капусты жаренной на свинине, послушал рассуждения о «Капитале» Карла Маркса. А стихи Разорёнова Алексея Ермиловича, если не ошибаюсь, встречал ранее. Спасибо Дорогой Валерий Иванович! Просто великолепно!.

  2. Сергей Рогов
    Сергей Рогов Ответить

    Хороший, интересный рассказ. Быт, обычаи, история, волнения рабочих на фабриках. Хотели лучшей жизни? Получили. Добились того, что фабрики вообще закрыты, в руинах лежат. Да и городом толком вот сейчас озёрские чиновники не особо занимаются. У них сейчас другие совсем заботы.

Добавить комментарий для Семён Сычёв Отменить ответ

Ваш e-mail не будет опубликован. Обязательные поля помечены *