Николай Кочергин. Школа милосердия — школа медицинских сестер 1935-1946 гг.
Озерчанин Николай Николаевич Кочергин в течение несколько лет занимался поиском краеведческого материала об Озёрской школе…
Я убью тебя, Фердинанд!
Очерк
Н.Пирязев
По полю танки грохотали,
Танкисты шли в последний бой.
А молодого командира
Несли с пробитой головой…
По танку вдарило болванкой,
Прощай родимый экипаж…
Машина пламенем объята,
Вот-вот рванет боекомплект…
И залпы башенных орудий
В последний путь проводят нас…
И молодая не узнает
Какой танкисту был конец…
(Строки из песни военных лет, запрещенной для публичного исполнения в то время).
Не в похвалу, но с гордостью признаюсь: немало довелось прочитать мне мемуарной, военно-исторической и художественной литературы про Великую Отечественную. Как правило, авторы, описывая события Курской битвы и сражений после нее и, желая подчеркнуть мощность фашистских наступательных или оборонительных сил, красочно пишут о том, как ползли на наши позиции «Тигры», «Пантеры» и «Фердинанды».
В мемуарной литературе чуть ниже обычно приводились сведения достоверных источников – боевых донесений: подбито, уничтожено столько-то живой силы и техники врага. Всё здесь старались учитывать, как-то «до батальона пехоты», столько-то минометов, пулеметов, мотоциклов, автомашин и т.д. по мелочам и, как самое важное, — танки, особенно естественно «Тигры» и «Пантеры». Их «подбивали», «поджигали», «уничтожали», иногда захватывали по несколько штук. Эти самые – «Тигры» и «Пантеры». Но где же «Фердинанды»? Нет их в боевых сводках и донесениях. Как же так? Ползли все вместе – троица страшных чудовищ, по двум хищникам из фашистского зверинца («Тиграм» и «Пантерам») отчитались. Где же третий, куда уполз «Фердинанд»? Может его и вовсе не было?… Скорей всего именно так… К такому выводу я пришел после тщательных поисков, анализа документов, источников наших и немецких.
Оказывается на белом свете существовало всего 120 «Фердинантов»! (Русский аналог и соперник «Фердинанда» – самоходка СУ-76. Их за войну выпустили 12612 штук!).
Много сотен реальных «Тигров» и «Пантер» действительно ползли и были раздавлены Курской дугой. Еще больше появилось их позже на полях сражений. А «Фердинанды» оказались полумифическими. Благодаря победе (в данном случае) геббельсовской пропаганде, благодаря поражению мысли фашистских конструкторов.
Прошу найти подтверждение моим словам в цитате военного историка А.Волгина: «Во втором периоде войны на базе «Тигра» и «Пантеры» немецкая промышленность начала выпускать самоходные орудия. Самым устрашающим должно было стать самоходное орудие «Фердинанд», построенное на шасси одного из вариантов «Тигра».
Эта машина представляет собой пример просчета конструкторской мысли. Тяга к гигантизму, созданию всепоражающего и притом неуязвимого «абсолютного оружия» отодвинула на задний план реальность боевого применения. Масса «Фердинанда» составляла 68 тонн при толщине лобовой брони 200 мм. Вооружение состояло из 88-ми пушки… Двигатели же (их стояло два) имели недостаточную мощность… В итоге получилась тяжелобронированная машина с мощной пушкой, но явно недостаточной подвижностью и проходимостью. «Фердинанд» показал свою непригодность и вскоре был снят с производства. Выпуск «Фердинандов» ( и его разновидности «Элефант»), о борьбе с которыми часто упоминается в художественной литературе, составил всего120 машин.»
Ни в коем случае не хочу я этим самодеятельным исследованием умалить достоинство и правдивость писателей-мемуаристов. Цель у меня другая: возвеличить подвиг моего Героя – Ивана Петровича Сидоренко, убившего (уничтожившего по боевому донесению) «Фердинанда», настоящего, не мифического, а реально существовавшего, не знаю из первого или из 12-го десятка, но истинного «Фердинанда» из той семьи, исчезнувшей вскоре насовсем с лица земли. Мастодонта к праотцам отправил Иван Сидоренко и уже только этим заслужил себе честь и славу…
Ах, коротки они, фронтовые передышки! Казалось, можно было и по-хорошему насладиться тишиной на лесной опушке после такого кошмара как Курская дуга. Ан, нет!
И с опушки отдаленной
Из-за тысячи колес
Из конца в конец колонны:
«По машинам! – донеслось.
И в путь. И не просто в путь, а в наступление, преследовать отступающего врага. Как говорится, на плечах у него занимать оперативное пространство.
На всю страну прозвучали тогда лозунги: «Вперед на Днепр!», «Даешь Киев!». Пять фронтов развивали наступление на Днепр, освобождая левобережную Украину. Ставка Верховного Главнокомандования, учитывая важность киевского направления усилила Воронежский фронт (который вскоре станет 1-м Украинским) 3-й гвардейской танковой армией. Командующий фронтом генерал Н.Ф. Ватутин поставил перед армией задачу: преследовать противника в направлении Переяслав-Хмельницкий, не позднее 24 сентября выйти к Днепру и быть готовыми с ходу форсировать его.
И началось! Такого темпа еще не знали танковые армии – 80 километров в сутки! Промелькнул как в киноленте Переяслав-Хмельницкий. Танкисты поломали определенные им сроки. Передовые части 3-й гвардейской армии генерала П.С. Рыбалко вышли на берег Днепра в полдень 21 сентября. В авангарде танкистов 56-й танковой бригады была и батарея самоходок старшего лейтенанта И.П. Сидоренко.
Выскочили из танков и самоходок танкисты. Полетели вверх танковые шлемы. День выдался тихий, задумчивый какой-то, ласково блестела зеркальная гладь великой реки. От громкого «Урр-а-а!» казалось задрожали кусты ивняка и пошла рябь по реке.
— Изопьем водицы из Днепра! – кричал уже какой-то взбалмошный танкист. Но жажду радости не пришлось утолить днепровской водичкой. Очнувшись от неожиданности взорвался бешеным огнем правый берег. В протяжный вой слились голоса пулеметов, минометов, орудий разных калибров. Огневой вал, созданный фашистами по Днепру, оскалил зубы.
— «В башни! В рубки!» – орали танковые командиры.
— «Назад!» – как ни тяжело было произнести этот приказ, — произнесли, сквозь зубы, но сказали. Того требовала обстановка. Правый берег, высокий и обрывистый, господствовал над местностью. Пойма левобережья была как на ладони. Танки, САУ отползали в укрытия.
А как же установка насчет «с ходу форсировать»? Она выполнялась. В танковой армии не одни только танки. Бойцы мотострелковых частей войдя во взаимодействие с местными партизанами (отряд имени Чапаева встречал освободителей) еще засветло, не дожидаясь ночной темноты, начали переправу. Огненную! Кромешный треск, грохот, разрывы, пламя, брызги, фонтаны. Река кишела. Несколько рыбацких лодок, сбереженных партизанами, а рядом плащ-палатки набитые соломой, чуть дальше самодельный плот из бревен, плетня, калитки и черт ее знает из чего еще. Бочки, доски, канистры, все, что умело плавать – шло на воду. И вот уже грохот и блеск боя заплясал на отмели и стал расползаться по правому берегу.
И был вечер, и была ночь, рождалось утро. Вместе с ним родилось историческое сейчас, тогда оперативное понятие и название – Букринский плацдарм. Грохоту и блеску суждено будет не затихать и не угасать на нем многие дни и ночи. Излучина Днепра изогнулась здесь в сторону Переяслава-Хмельницкого на нашем берегу. Часть самого городка, пожарища на его развалинах видны с того места, где затаились в маскировке танкисты. В самой дуге за буграми Днепра скрыты населенные пункты, которые вскоре узнает вся страна по сводкам совинформбюро: Великий и Малый Букрин, Зарубенцы, Григоровка, Монастырек, Ромашки… В бинокль с левого берега на плацдарме можно рассмотреть лишь хутор Тракторомиров. Чудное и вместе с тем чудное название. Без войны, что главное. Что-то и кто- то будут там?…
Томительно тянется ожидание. Танки на подручных средствах не переправишь. Истекают кровью мотострелки на правом берегу. Рвутся душой им на помощь, в бой танкисты, а понтонеров все нет. Но будут, с часу на час должны, а нетерпеливые стремятся прямо сейчас обеспечить себе первоочередность, зная, что всех сразу не переправят.
Больше всех перед командиром полка горячится комбат самоходок:
— Мне первому на переправу надо, Киев освобождать, моя фамилия на «о» кончается!
— Кто здесь на «о»? – раздается вдруг сзади властный голос. Никто за шумом спора не заметил внезапно появившегося командарма.
— Смирна-а-а! Испуганно громко и запоздало кричит майор.
— Вольно! – спокойно парирует генерал,- так кто тут у вас на «о»-то?
— Старший лейтенант Сидоренко, командир батареи одна тысяча восемьсот
девяносто четвертого полка!
— Самоходчики! – Вы-то мне и нужны. Кто командир полка?
— Майор Дубня, товарищ генерал!
— То же украинец? Одни земляки собрались, ну, садитесь потолкуем.
Павел Семенович Рыбалко, сам из простой рабочей семьи, любил такие внеуставные беседы по душам с рядовыми танкистами за что и сам был любим и уважаем в третьей гвардейской.
Говорил в основном сам генерал, но сумел вести беседу так, что казалось последовательно отвечал на все вопросы злобы дня танкистской семьи. Он сознался, что запоздали с переправой и это плохо. Враг понял значение Букринского плацдарма и стягивает к нему крупные силы. Дальше командарм понизил голос почти до шопота (военную тайну, хлопцы выдаю) и не понятно было шутит генерал или всерьёз. В общем рассказал о том , что немцы двигают на плацдарм моторизированную дивизию СС «Мертвая голова» и танковую дивизию СС «Райх», назвал даже номера частей. Подчеркнул, что не допустить нас на правобережье дело для немцев не только стратегическое, но и политическое, поскольку они правый берег Днепра уже называют Восточным валом и государственным рубежом. Вот и получается, что Гитлер приказал смести нас с Бруклинского плацдарма, а мы желаем расширить его и повести наступление на Киев, поэтому и будут бои жестокие и кровопролитные. Выдал Павел Семенович и еще одну «тайну» про то, что прибыло «хозяйство» полковника Онучина для установки 16-титонного моста и понтонных переправ для средних танков.
— Вижу заждались,- подытожил Рыбалко, — в ночь сегодня начнем переправу, самоходчики впереди, пробивать дорогу танкам. Ну что, майор, пустишь Сидоренку передом? – не забыл генерал напористого старшего лейтенанта, и даже пожал ему на прощанье руку.
— Не подведешь, земляк?
— Нет! – только и вымолвил комбат в ответ, спазмами сдавив в горле остальные нужные слова. А генерал, совсем уже прощаясь, раздал командирам несколько экземпляров свежей газеты, посоветовав прочитать в экипажах и батареях.
Иван Сидоренко передал одну из газет комсоргу, а сам уединился. И вот сидит он в лощинке привалившись к стволу срезанного снарядом дерева и задумчивая грусть чувствуется во всем облике воина. Не принесли успокоения и прочитанные строки в передовой статье газеты «Советская Украина». Там писалось: «Бойцы Красной Армии! Вы проходите по степям Украины, вы освобождаете ее пядь за пядью, вы несете народу желанную свободу, народу, который исстрадался в тяжелой неволе, который ждет и зовет вас на помощь. Спешите! Не сокращайте твердый шаг. Еще стремительнее – вперед. Вас ждет седой Славутич – Днепро, вас ждут столица Украины – Киев и старинный украинский город Львов. Вы слышите их страдальческий голос? … Крушите врага днем и ночью. Цельтесь врагу в самое сердце! Отомстите за муки, слезы и разорение нашей матери – Украины, которая никогда не забудет ваших ратных подвигов, а народ из поколения в поколение будет вспоминать о вас, советских богатырях, которые своим оружием добыли победу».
Ивану было стыдно за то, что вольно или невольно обманул генерала или по крайней мере ввел его в заблуждение. Никакой он не украинец, не земляк ему. Газета только растравила душу, в ней опять же про «родную Украину». Иван закрыл глаза, кажется, даже задремал немного, а может начал грезить наяву. Только стоял перед ним у куста шиповника в пяти шагах образ похожий на генерала. И надо было покаяться ему, рассказать без утайки про всю жизнь свою. Вот и начал сморенный усталостью и невзгодами комбат изливать душу.
СКАЗ ПРО ЖИЗНЬ
У меня и в паспорте и в личном деле записано, что русский. На деревне нас правда хохлами дразнили. Звалась деревня Слободки, это в Жиздринском районе Калужской области. Там родился я. Бабка рассказывала, что еще при матушке Екатерине хохлов с Украины сюда переселяли, вот фамилия и осталась, а обрусели полностью. Отца-то почти не помню. Мне неполных пять лет было, когда его кулаки зарубили январской ночью в двадцатом году. В комбед его избрали, батрака бывшего, да вот не долго «прокомбедствовал»… Мать с тремя осталась. Нищета, все время жрать хотелось. Но школу кончил, четыре класса, больше в деревне не учили. А дальше кнут да сума.
Подпаском пошел на три года. Ах, как учиться хотел! Не судьба. Лучший друг в моей жизни – школьный учитель Спиридон Демьянович все три года хлопотал, чтобы меня на стипендию в Жиздру устроить. Не получилось. А тут в 30-м коллективизация началась. Коровы ревут, люди тоже, а мне хоть волком вой. Мать отчима в дом привела. Ей любовь, а мне страданья. Я все к Демьянычу бегал, учителю нашему. Во, человек был! Брови густые, лохматые, вразлет. Глаза жгучие, смотреть в них страшно. Усы, бородка клинышком. Сам непримиримый, лихой, рубака. Говорили про него: из бывших. Родня его, купцы Мальцовы по всему уезду лесами и лесопилками владели. А он перед революцией в родных краях объявился с войны раненый и с «георгиями» на груди.
С родней завраждовал. С отцом подрался, брата шашкой порубал и в леса скрылся.
В гражданскую воевал, говорят, и у белых и у батьки-атамана, но вернулся от красных с именной шашкой за храбрость. Она у него на стене весела с красным бантом. Как бывало, жена его невенчатая ( у вдовы жил) загудит, что печку топить нечем, так вскочит с дивана, книжку, что читал, в угол, шашку хвать и во двор. Орет всякое, будто эскадрон в атаку ведет. Нарубит поленьев с полдвора и к шинкарке. Так бабу Прасковью по деревне звали, что денатуратом разбавленным втихаря приторговывала. Любил и выпить Демьяныч грешным делом. Но ума страшного человек был. Мне казалось, знал он все на свете.
Нам в школе про татарское нашествие и про наш калужский славный город Козельск рассказывал, как татары его долго взять не могли, крови там по колено было. Злым городом его прозвали. И про конец татарского ига – «стояние на Угре»,что в наших местах было. Про нашу Жиздру все знал, говорил, что на гербе его три вязанки дров были нарисованы. Мы, мол, полРоссии лесом и дровами снабжали. Наши плоты и в Москву и в Нижний Новгород гоняли. Выпьет бывало и кричит: «Я вас научу как Родину любить!»
И не понятно было какую Родину он в виду имел – царскую или советскую. Под него копать приезжали, да уходил он от всяких и умом и хитростью и наглостью. Бывало саблю со стены снимет и в нос сует: «Читай, что написано! А теперь послушай как свистит!» – и над головой приезжего воздух рассекает…
Вот хотел я про жизнь свою, а сам все про Демьянычеву рассказываю. Так то потому, что его жизнь как сказка родником звонким льется, лебединой песней поется, а моя как болото топкое, смрадное, лягушачьим кваканьем отдается. А что совсем меня трясина не затянула, так здесь я опять Демьянычу по гроб жизни обязан. Бегал я к нему, как только можно было. Трезвый был – книжкам меня снабжал, наставлял уму –разуму.
А поддатый шумел: «Гуляй, Ванька, ешь опилки, я хозяин лесопилки!» Сажал за стол, кормил до отвала и с собой заворачивал. Жил разгульно, не по средствам, поговаривали, не на учительскую зарплату. (Может быть и правда от «лесопилок» что-то осталось?)
Вобщем в 30-м году по осени отпас я скотину, не знаю, что дальше делать, пришел к нему за советом. Спор был на решения учитель. Говорит, что завтра едем в Жиздру и дальше. Мне собраться – только подпоясаться. Приехали в райцентр. Там я полдня у собора на лавочке просидел. Перетрусил уже, а Демьяныч в это время по ближайшим поповским домам шастал, о чем-то договаривался, что-то менял, доставал. Вернулся веселый, слегка под хмельком с баулом, сидром (мешок заплечный) и на извозчике.
Орет: «Залезай быстрей, едем!»
Десять верст отмахали с лихачем по дороге на станцию Зикеево. По дороге переодел он меня, шмотки старые по обочинам разбросал. Оказался я в тужурке гимназической (пуговиц не счесть), фуражечка, ботинки вместо лаптей.
Зикеево – станция на линии Москва – Брянск. На вокзале он опять пропал ненадолго, но вернулся с мужиком степенным, богообразным. Строго-настрого наказывал ему довести меня до Москвы и на извозчика посадить, адрес дал. Мне сидр набитый харчами примерил, письмо вручил. Объяснил, что его друзья художественную артель в Москве имеют, помогут устроиться. Перед отправкой еще за пазуху сунул часы карманные и портсигар серебряные. Напутствовал, когда прижмет – в торгсин снести, были тога такие пункты по обмену драгметаллов.
Вот так в 15 лет и оказался я там, где слезам не верят. «Художество» в артели в основном держалось на мочальной кисти с длинной палкой. Так и стал я маляром. Вкалывал на совесть, начал на ноги становиться, да чуть не споткнулся по молодости со шпаной подружившись. Слава Богу, здесь призыв подоспел. Три армейских года меня окончательно человеком сделали. Взыграла, знать, хохляцкая жилка, до старшины дослужился. Все хотел на сверхсрочную остаться, да грамотешка подвела, за спиной-то только четыре класса. Решил на гражданке обязательно учиться. Сразу после армии на завод устроился в пожарную команду (чтоб со временем посвободнее было) а на рабфак подался. Вскоре мне и счастье улыбнулось – познакомился с дивчиной, сразу понял, суженая, Леночка Филатова. Она в Москве-то случайно оказалась, у подруги в гостях. Сама из Подмосковья, есть такой славный городок Озеры на реке-Оке.
Так что, счастье вдвойне случилось. Нашел любовь свою и новую родину обрел.
Дело в том, что к тому времени связи с калужскими местами совсем оборвались. Отчим спился и сгинул. С матерью несчастный случай вышел – штабелем на лесопильном заводе придавило. Сестры замуж повыскакивали и разлетелись. И страшная трагедия с Демьянычем произошла – повесился он. Как, что, почем – толком до сих пор не знаю.
В письмах сестры и знакомые по-разному объясняли. Здесь и любовь его непутевая, от одной сожительницы к другой любовнице при ссоре уходил, те его поделить не могли, скандалы друг другу устраивали. Да и органы под него опять докапываться стали, прошлое ворошили, что-то там уже криминальное высвечиваться стало. И никто не знает теперь, с какой стороны ему черт веревку подсунул. Эти две смерти будто мою пуповину обрезали. Как барьер какой стал между мной и родимой стороной. Понял, что даже поехать туда не смогу, не к кому, незачем и нельзя. Нутром чувствовал, что худо будет мне от того. В общем – отрезанный ломоть. А Москва тоже тяготила, суета.
Не место здесь человеку деревенской Руси.
И вот Озёры. Как из мечты и сказки возникли. Еще одна любовь с первого взгляда. Все здесь для русской души – лес, луга, озера, река и все они – привольные! Народ фабричный, работящий, говорливый. Сердце вещало – вот она, родина твоя новая, на всю оставшуюся жизнь. Поэтому не раздумывая узаконил это дело дважды. Расписался с Леночкой и прописался в Озерах. А пожить толком не успел. Война. Тянуть и здесь не стал, в то самое воскресенье заявление добровольцем написал. Помогли звание старшинское и документ с рабфака – послали сразу на ускоренные командирские курсы.
В ноябре 41-го младшим лейтенантом уже воевал на Северо-Западном, а сейчас вот старшой. Звезд прибавилось, горя тоже.
В газетах недавно писали Калужскую область освободили. Жиздру, райцентр наш фашисты полностью разрушили. Фото увидел – обомлел, узнал в развалинах церкву, где крестили меня. Видать, и мне не судьба войну пережить. Я-то, ладно, а город целиком. Как же так? Страшные вести и с новой родины. Сын у меня там, Сашенька, родился уже без меня. Повидать не удалось, В годик умер младенец. Меня-то пусть убьют, его-то за что?… Но самое страшное, вот оно, под сердцем ношу, последнее письмо. На духу говорю, а про него даже так сказать пока нельзя. Слез у Иван-комбата быть не может, значит кровью его омыть надо перед оглашеньем. В общем так: пусти, товарищ генерал, первым на плацдарм, мне есть мстить за что!
Последние слова танкист произнес громко с широко открытыми глазами. Призрак генеральский не исчез, он только колебался слегка и туманился. Четкого очертания губ и лица не было, но голос (глуховатый, но явственный!) шел как из-под земли: «Война-то народная, Вань, а у тебя все личное, ты как на кулачки собираешься сопернику морду бить, плохой настрой. Так за что же воевать-то будем?»
— За все, товарищ генерал! – выдохнул Иван.
Вернул к действительности его другой голос, реального, верного механика-водителя сержанта Бойко. Он испуганно тряс за плечо комбата:
— Товарищ старший лейтенант, с кем это вы? Очнитесь, майор вызывает!
ПЛАЦДАРМ
Само слово-то какое – емкое , звучащее, грозное, боевое! Словари приводят до четырех значений его, главное из них – участок берега, захваченный при форсировании водной преграды. Так оно и было. Пробитую брешь в немецкой границе Восточного вала русские назвали Великобукринским плацдармом по имени наиболее крупного населенного пункта здесь. Сейчас эти названия почти стерлись и с лица земли и в памяти народной, но тогда они прозвучали почти также звонко и грозно как Брест, Сталинград, Ленинград, Курская дуга. Гитлер дрожащим ногтем отметил это название на мелкомасштабной карте и приказал сравнять его с землей. Сталин красным карандашом подчеркнул словосочетание «Вел. Букрин» и приказал занять его нашим войскам и расширить территорию, прилегающую к нему. Отсюда думалось вести наступление на Киев.
Думалось так и нашим и немцам, поэтому и стремились с одной стороны ликвидировать плацдарм, с другой – расширить его, поэтому сюда, на сравнительно небольшой участок фронта с обеих сторон были брошены отборные подразделения как пехотных, так и танковых и механизированных частей.
Представитель Ставки маршал Г.К. Жуков лично, я полагаю, сам, чуть ли не ползком облазил Букринский плацдарм. Сужу так по кропотливости его донесения отсюда:
«Вводить танковую армию раньше, чем будет захвачен рубеж выс. 175,2, высот прилегающих к западной части Вел. Букрин, Мал. Букрин, Колесище, выс. 209,7, невозможно по следующим причинам…» и т.д. со всеми подробностями рельефа.
В своих воспоминаниях маршал Советского Союза К.С. Москаленко пишет:
«Помню, в полдень 23 октября к нам на НП на Букринском плацдарме, откуда мы с П.С. Рыбалко и А.А. Епишевым руководили боем, подъехал Н.Ф. Ватутин. В то время, когда мы докладывали ему обстановку, Николая Федоровича попросили к аппарату ВЧ. Вызывал Верховный Главнокомандующий. Выслушав доклад командующего фронтом, И.В. Сталин неодобрительно отнесся к намерению продолжить наступление с Букринского плацдарма.»
Из этой цитаты явствует, что к этому времени на плацдарме воевали уже не только рядовые, офицерский состав с одним-двумя просветами на погонах, но и высшие чины с лампасами на штанах. Эпизод со звонком по ВЧ говорит о том, что карту с Букринским плацдармом разыгрывал сам Сталин. Он предложил нагнетать здесь обстановку, создавая видимость очередного наступления, связывая тем самым крупные воинские силы противника. А по его (сталинскому) секретному приказу 3-я гвардейская танковая армия Рыбалко тем временем рокировалась с Букринского на Лютежский плацдарм и неожиданно ворвалась в Киев с северного направления.
Я так подробно доказываю стратегическую значимость Букринского плацдарма для того, чтобы провозгласить вторую величавость подвига моего Героя Ивана Сидоренко –
именно он, а не кто иной взял Великий Букрин. Спешу, даже нарушая последовательность повествования, обнародовать строки наградного представления на «тов. Сидоренко», подписанное командармом генерал-лейтенантом Рыбалко:
«…В ожесточенном бою за овладение выс. 316,3 и Вел. Букрин тов. Сидоренко, как подлинный патриот Родины проявил геройство, мужество и отвагу. Поставленная командованием задача – овладеть высотой 216,3 и Вел. Букрин – батареей выполнена.»
КАК ЭТО БЫЛО
Понедельник 11 октября 1943 года выдался погожим днем. Наши войска вышли на окраину Великого Букрина и вот сейчас командиры припали к окулярам биноклей.
Уже определена честь. Взять завтра этот «великий» приказано командиру батареи СУ-76 старшему лейтенанту Сидоренко и командиру танковой роты капитану Гладышеву. В первом эшелоне – самоходчики, во втором – танкисты. Вот сейчас и определяли командиры подразделений направление главных ударов, ориентиры, скрытые огневые точки.
Слава богу. Не тому, небесному, а нашему земному богу войны – так называли артиллеристов на фронте. Мощной артподготовкой накрыты многие огневые точки разведанные накануне, залпы «катюш» внесли смятение в оборону противника.
Стремительно катился огненный вал поддержки артиллерии, опережая устремившиеся в атаку самоходки. Их было семь, краснозвездных приземистых бронированных коробочек.
Батарея считалась неполного состава, но и эти семеро смелых свершили подвиг. Успеху способствовали стремительность атаки и нерушимое взаимодействие с танкистами и десантниками. В полдень комбат послал донесение: «В. Букрин взят!» Не хотелось даже писать полностью «Великий».
— Да какой он великий? – возмущался Сидоренко, — одно название только, мои Озеры намного больше!
Задача выполнена только наполовину. В приказе значилась еще высота 216,3. Ее стратегическое значение ощутилось сразу, когда краткая передышка на западной окраине Букрина была прервана прицельным артналетом с той высоты. Она господствовала над местностью и практически могла держать под обстрелом весь Великий Букрин. И подступы к ней были непростые. Кто-то из самоходчиков пошутил: «Ну как ежа с ежатами!» Действительно, вокруг значительной возвышенности, как бы разбежались окружая ее еще четыре холма, представлявших удобную систему защиты.
Эту систему и предстояло взломать. Взятие Букрина не обошлось без крови и потерь. Еще две самоходки вышли из строя. Одна сгорела вместе с экипажем, другую, подбитую, самоходчики обещали восстановить, но ждать было некогда. Все понимали: брать высоту и высотки надо было сейчас, сходу, пока немцы не закрепились там основательно. Комбат прикидывал: на каждую высотку по самоходке, моя командирская, в свободном маневрировании, на прорыв. Танки с пехотой подтянулись, пора! Предупредил экипажи о четком взаимодействии, постоянной связи по рациям. Тут же в шлемофон пошли донесения.
— Комбат, у них за каждым бугром по два ствола! Есть «Тигры», у второго слева – «Фердинанд».
Тут и сам Сидоренко рассмотрел это пятнистое чудовище. Приземистый, твердолобый, крашеный в камуфляж. Это он сжег нашу самоходку! Впервые встретил старший лейтенант этого гада, но верил в неизбежность этой встречи, нутром ее чуял.
Уже давно по всем источникам изучал досконально его технические данные. А три дня назад выпал случай облазить в натуре подбитое штурмовое орудие вдоль и поперек.
Сейчас губы Ивана шептали: «Я убью тебя, Фердинанд!»
Есть великая тайна в этих бронированных чудовищах. Это дьявольское создание, мистическое, одухотворенное. Мои попытки понять эту сущность ползая по его броне, забираясь в нутро, изучая чертежи и т.д. – были тщетны. Я тщательно старался собирать любые сведения про этот феномен. Совсем неожиданно поймал интересную мысль там, где и ждать не мог – у писательницы Л. Васильевой в книге «Кремлевские жены»:
«Мой отец, танковый конструктор, сказал когда-то, показавшуюся мне странной фразу:
«Он (танк) – мистическая штука. Веками люди искали его решения. – Леонардо нашел и спрятал, чтобы им не пользовались во зло. Только двадцатый век открыл тайну танка…».
Отец считал танк связанным с человеком пуповиной. Самолет – птица. Прилетел,- улетел, а это зеленое чудовище, надетое на человека, слито с ним на смерть…».
В подобные рассуждения трудно поверить, но они проверяются на подсознании, когда мы говорим, что танк не едет, а ползет и что он – живучий…
Не досуг рассуждать подробнее и далее. Совсем мало жизни осталось Ивану и
Фердинанду. Надо спешить.
— «СУ-шка», милая, мы с тобой воедино,- бормотал комбат, оглаживая броню самоходки, — помоги мне убить его!
Как на поле Куликовом сошлись в поединке два символа наций – Пересвет и Темирь-Мурза, так и под Великим Букриным бился Иван с Фердинандом. И был тот Фердинанд не железякой в кавычках, а без оных живое существо в образе всего зла, изведанного Иваном в жизни.
Оно выползало из-за бугра покачивая хищным носом-хоботом.
— Бронебойный, метатель пончиков! – истошно весело орал Иван заряжающему.
Снаряд угодил в лобовую броню и со свистом рикошетом ушел в небо. Фашистская машина дернулась, как будто тряхнуло головой пятнистое чудовище, и тут же в самоходку вдарил ответный снаряд. Машину также тряхнуло и мелкие осколки брони посекли Ивану лицо и, что плохо, лоб, из которого струйки крови стали заливать глаза. Это была опрометчивость комбата – нельзя было сдвигать танковый шлем на затылок. Но теперь, в горячке боя, он даже не пожалел об этом, утерся шлемом и вновь сдвинул его со лба. Но и в этом состоянии командир не утратил масштабности комбатского видения и ведения боя. По его приказу самоходка лейтенанта Минкина вдарила болванкой по холму и, вызывая на бой на бой «Фердинанда» на виду стала отползать вправо. Сам Сидоренко попятился назад в лощинку и резко по ней скрытно рванул влево. Ему нужен был борт с крестом, бок пятнистого гада. И вот, едва прикрываясь кустарником с полуоблетевшей листвой самоходка выползла на прямую наводку.
Иван уже не шопотом, а во весь голос кричал:
— Я убью тебя, Фердинанд! Готов ты, сука!
Прицел схватил перекрестьем борт штурмового орудия, самый урез между корпусом и башней. Такую цель ЗИСовская пушка СУ способна пробивать и с двух километров, а тут в три раза меньше. Удар страшной силы поразил грязно-зеленое чудовище в самое подбрюшье и оно расчленилось – тяжелая бронированная башня, или рубка, как она звалась у самоходчиков, приподнялась и сползла набок, обнажив сокровенное нутро из которого не сразу, но вдруг рванул взрыв и выплеснулось смрадное пламя.
Со звоном отлетела крышка командирского люка и Иван уже плясал на броне и кричал что-то радостное злое и страшное заглушаемое рокотом боя. Этот рокот глушил и голос из шлемофона брошенного на броне. А он надрывался:
— Комбат, комбат! Иван, черт побери! «Тигр»! «Тигр!» появился, в тебя целит!
Фашистский танк не спеша выползал из-под густого шлейфа черного дыма от горевшего «Фердинанда». Танковое орудие недовольно колебалось из стороны в сторону, как будто чудовище морщило нос отмахиваясь от дыма и собиралось чихнуть. Но вот «Тигр» замер учуяв добычу. Казалось, он целился долго, но это были секунды. Танк ударил самоходку в лоб осколочным снарядом на поражение фигур в черных комбинезонах. Вышло по его.
Крупным осколком фигуру пляшущего комбата сломало пополам, попадали остальные.
В засветившегося «Тигра» с обеих флангов ударили самоходки. Он замер. Пока непонятно было: убит он или только ранен. Уже всей стаей набросились на него самоходки и догрызли. Взметнувшийся над трупом фонтан огня и дыма переплетался своими космами с извержением «Фердинанда» создавая в небе над холмом животрепетавшие причудливые видения…
Последние строки из наградного листа на Сидоренко:
«В результате боя батареей уничтожено: один фашистский «Тигр», один «Фердинанд», две пушки, два пулеметных гнезда с прислугой и до 200 солдат и офицеров.
К исходу боя Сидоренко был смертельно ранен. Тов. Сидоренко вполне достоин
правительственной награды – посмертного присвоения звания «Герой Советского Союза».
Помните, в начале очерка я упомянул название – хутор Тракторомиров и поставил вопрос: «Что-то и кто-то будут там?» Пора отвечать. Как селение сам хутор почти сравнялся с землей под огненным валом прокатившейся над ним войны. Лощина на окраине хутора с мирным названием стала возвышенностью. Здесь кончилась война вечной славой тем, кто шел в последний бой. За вечный мир, как в песне пелось.
Под холмом покоятся русские и украинцы, татары и мордва, автоматчики и саперы, связисты и танкисты. Все они из одной семьи советских воинов, поэтому могилу назвали братской. На обелиске, среди сотен имен написано:
«Ст. лейтенант Сидоренко И.П.
Рядом нарисована звездочка на колодочке.
Не все успел рассказать про себя комбат Сидоренко. Например, то, что предки его, запорожские казаки, воевали под бунчуком Богдана Хмельницкого, который провел раду воссоединения Украины с Россией в местечке Переяславль. В настоящее время это украинский город Переяслав-Хмельницкий. В музее этого города открыта панорама «Битва за Днепр». В ней почетное место отведено Герою И.П. Сидоренко. С могильного кургана через величавый Днепр на этот город открывается чудная перспектива. Если сидоренкина душа витает над курганом, то она пребывает в радостной благодати.
Красный флаг над освобожденной столицей Украины взвился ночью в 0 часов, 30 минут 6 ноября. Он трепетал от ветра над Киевом в праздник 7 Ноября и еще много дней, часов. Я знаю, что хоть одна минута этого трепета посвящалась тебе, комбат.
Москва салютовала освобожденному Киеву как никогда раньше. Из 324 орудий 24 залпа потрясли радостью вечернее московское небо, под которым ты, Ваня, жил, работал и любил. Я знаю, что хоть одно из тех орудий салютовало тебе, Иван Петрович Сидоренко.
За подвиги на Букринском плацдарме в твоей танковой армии 70 воинов получили звание Героя, в том числе командарм генерал П.С. Рыбалко, член Военного совета С.И.Мельников. Тебе не довелось видеть сияние персональной Звезды, но и в блеске генеральских наград твоих командиров, Иван, есть лучик славы твоего подвига. Подвиг бессмертен. В ставшей твоей родиной Озерах, Иван Петрович, люди помнят тебя. В начале центральной улицы нашего города есть галерея с табличками имен почетных граждан. В верхнем ряду, одиннадцатым по счету значится:
СИДОРЕНКО Иван Петрович
Самая прямая улица на Катюшином поле с мачтами электропередач названа твоим именем.
ЭПИЛОГ
Этот очерк начинался мною десять лет назад. Тогда мы готовили материалы про всех Героев-озерчан. Я сидел в скромной комнатке, так называемой, «малосемейки» – дома № 31 микрорайона Катукова у вдовы Сидоренко Елены Никифоровны. Меня интересовало все, что могло касаться Ивана Петровича и в документах, и в памяти.
Всего было мало. Книга калужского издательства с маленькой публикацией про Сидоренко на полторы странички, две фотокарточки. Одна довоенная любительская, неважного качества, на другой Сидоренко в обнимку с фронтовым другом, справка из воинской части. Упросил вдову хоть на денек дать мне все это. Ксероксы тогда еще не в ходу были. Переписал все от руки, перефотографировал «Зенитом» снимки.
Опять сижу в комнате вдовы. Информацию вытаскиваю как клещами. Разговора по душам не получается. Я чувствую, что ее тяготит эта встреча. Но указать мне на порог тоже нельзя. Как-никак, играем в официальщину – я с красными корочками журналистского удостоверения, она от государства как вдова, пособие за погибшего Героя получает. Имею в довеске журналистскую настырность, так что просто так от меня не отделаться. Чувствую, не договаривает моя собеседница, есть у нее что-то за душой. Я предполагал это «что-то». Были у меня сведения, но со слов, а в подобных щепетильных вопросах их можно и сплетнями назвать. Мне не хватало фактов. А так мрачная картина складывалась. Грамота на присвоение звания Героя неизвестно где, и то она не помнит и то, даже про смерть сыны толком объяснить не смогла. Слезами поливает стенку отчуждения между нами и все тут. Иду ва-банк:
Елена Никифоровна, знаю ведь, есть у вас хоть какие-то письма, покажите, с собой не возьму, только здесь взглянуть, в руках подержать!
С явной неохотой, дрожащими руками достает она сверток. В нем всего три письма.
Даты: 5-го и 20-го сентября и 10-го октября. Последнее за два дня до гибели!
Невольно ищу штамп получения – 22 октября. Так и есть. Страшная реликвия. Живая Елена читала письмо неживого уже Ивана не подозревая об этом. В письма я вцепился мертвой хваткой и тут же стал переписывать их, в точности копируя все – стилистику, орфографию и т. п. Написаны они на хорошей (по тем временам) фирменной бумаге с заставками про войну и в конвертах. Офицерское довольствие, в отличие от солдатских треугольничков.
Это, наверное, единственное благо, которым пользовался Сидоренко как офицер. Его денежный и продовольственный аттестаты давно были переведены в Озёры на жену.
Поначалу Елена Никифоровна слабо возражала против переписки писем, но, наверное, я так непримиримо-свирепо выглядел, что она отступилась, сопровождая мою кропотливую работу тихим плачем. До точек, черточек и помарок снял я копии. Много-много раз перечитал я эти письма за десять лет. По ним я пытался создавать образ моего Героя. Я могу с уверенностью сказать о том, что он, боевой офицер и командир, наверняка стеснялся своей малограмотности и уединялся для того, чтобы написать письмо, но не в этом суть.
Как он был прекрасен в своей доброте к людям!
В начале его писем – приветы и пожелания.
Тёще: «…поклон мамаше от зятя и желаю самых наилучших пожеланий вашей
повседневной жизни…».
Свояченице и племяннику: «…привет Ане и Валерику от меня и желаю ему рости в
трудное время…».
Землякам: «…также передаю свой фронтовой привет всем озерским рабочим в обороне.
Вы вместе работаете на работе…».
Но явно не эти строки боялась показать мне Елена Никифоровна.
Из последнего письма:
«…Лена теперь пишу вам на счет своей жизни. Жизнь моя в настоящее время очень хорошая. Не знаю как после этого письма будет. Лена пишу вам, что вы меня просите.
Лена я считаю ежели ты ждать хотишь, то прошу ничего не делай… Итак что я вам советую, что ежели я останусь живым, то мы с тобой всегда воспитаем ребенка. Лена возможно я вернусь обратно. Я считаю, что я и вы неразлучны до гроба. Лена теперь я сообщаю в том, что пишу письмо во время того часа, когда я вступаю в бой. Затем досвидания, остаюсь жив-здоров, того и вам желаю. Ваш Ваня. Крепко целую вас Елена.»
Елена Никифоровна прятала письма. Мы прощались молча. Только посмотрели в глаза друг другу. Я смог прочитать в ее глазах: «Только не надо писать об этом…пока жива – не надо… пусть буде тайна…».
Десять лет я хранил тайну…не смог дальше…
Мы с отцом написали книгу «Капли русской славы». В ней очерки про десять Героев- озерчан. Очерк про Сидоренко писал отец. Я передал тогда соавтору почти всю информацию про Сидоренко.
Можно развести антимонию про то, что не только «Тигр» убивал Ивана. Я не буду
этого делать.
Автор: Н.Пирязев
Текст и фото из архива Пирязевых
На фото: Н.Пирязев
Метки: архив Пирязева, Великая Отечественная
Вот это повествование!!!
Еще очень понравилось сравнение Николаем Семеновичем боя нашего земляка с немецким «Фердинандом» и боя Александра Пересвета с Темиром-Мурзой. Здесь самое интересное. Дело в том: что всем известный соперник Александра Пересвета , Челубей назван так нашими русскими летописями, а на самом деле его имя было Темирбей или Темир-Мурза. Николай Семенович правильно назвал участника поединка на Куликовом поле.
Ходатай как всегда на своём коньке, но я рад и за него, и за Николая Семёновича. А повествование завораживает!