Жизненные метаморфозы

Родители моей матери с двадцатых годов прошлого столетия проживали в родовом доме моего деда Трусова Михаила Васильевича. Дом, стоявший в Фабричном переулке, был поделён между братьями Михаилом, Сергеем и Иваном на три части. Бабушкина частичка представляла собой пенал размером примерно 3х7 метров, с одним окном, печкой голландкой и крошечной кухней, не более трёх квадратных метров. В холодных сенях стоял сундук и стол с керосинкой, на которой в тёплое время года, когда не топилась печь, бабуля готовила обед, разогревала еду. Бабушка, Трусова Пелагея Николаевна, работала на комбинате, числилась стахановкой, её портрет висел на доске почёта. На деда она иногда покрикивала, поругивала его за предрасположенность к соседскому самогону, но была добрейшей души человеком. Двери её с дедом  частички дома запирались только на ночь, впрочем, в большинстве домов в те годы двери днём были  тоже открыты. К деду, как портному, шли клиенты для пошива верхней одежды, женских платьев и блузок, шапок и пальто с полушубками. К бабушке на огонек,  после бани заглядывали близкие и дальние родственники, любившие почаёвничать за ведёрным  медным самоваром, который дед начищал песком и золой до ярчайшего блеска. Всем хватало места в небольшом домике, а деревенские часто оставались и на ночлег. Накидывали на пол старые  тулупы или шубейки, на них стелили простыни из фабричной ткани. Под голову клали свернутые в скатку телогрейки, лоскутное самодельное одеяло накрывало сверху и всё – место для сна готово. Переночевать на полу  таким способом  не  считалось зазорным по тем временам. Мы с братом, например, спали на полу с большим удовольствием.

1915 год. Сидит первый слева Трусов Михаил Васильевич

В тот зимний холодный день 1946  года дед как обычно на своей швейной  ножной машинке singer, которая стояла в углу за кроватью, что-то кроил и шил для очередного клиента, бабушка занималась штопкой, а их дочь, моя мать топила печку, готовила на плите незамысловатый обед. В сенях загромыхала дверная задвижка и с облаками морозного пара в дом ввалились два пленных немецких солдата в замызганных, с пятнами краски и побелки шинелях. Кисти рук  они прятали в грязные  рукавицы, но, по всей видимости, комфорта это не добавляло, так как солдаты пытались засунуть руки ещё и в рукава шинели.

Мать перепугавшись, затаилась у печи, дед, старый вояка,  искоса глянул на вошедших  и, как ни в чем не бывало, продолжил  строчить на машинке, низко наклонив голову. И только бабуля, отодвинув рукоделье, поднялась во весь статный свой рост  и недобро промолвила:

— С чем пожаловали гости незваные? – и, не услышав ясного ответа, поправила платок на голове, продолжила, — Я жду.

Солдаты, видимо сразу признали в ней хозяйку дома и быстро залопотали на своём языке. Для большей убедительности один из них освободил руки и стал усиленно жестикулировать. Бабушка повернулась к деду и спросила:

— Перевести можешь? Что хотят эти нехристи?

На войне, той еще первой мировой дед после газовой атаки немцев угодил в плен и более двух лет провел в Австрии, помогая местному зажиточному господину с пошивом одежды. Немецкий язык он знал неплохо, но со временем стал подзабывать.

— Мать, — обращаясь к бабушке сказал дед, — они говорят, что у них заболел приятель.  Простыл. Большая температура у него. Они просят, если можно, дать лекарство  и немного еды.

— И они посмели придти в наш дом, после того, что натворили?  У них, что совести совсем нет? – скорбно проговорила бабушка, вспоминая двух родных братьев, которых забрала война,  родного племянника пропавшего еще в 1942 году и дочь Елену умершую три года назад. Уголками платка она смахнула набежавшую  слезу.

— Мать, они тоже люди,- из своего угла произнёс дед.

— Фашисты они, а не люди. Сволочи, на которых клеймо ставить негде. Скольких наших невинных погубили.

— Приятель у  них помирает, за помощью они пришли к нам, — добавил дед, — не бери греха на душу, Полюшка.

Немцы, почуяв что-то неладное, замолчали. Сняли шапки, зашмыгали носами и просящими глазами уставились на бабушку.

Бабуля  взяла лоскут, оставшейся от кроя,  завернула в него несколько картофелин, положила туда же пару головок репчатого лука, изрядный ломоть хлеба. Подумав, добавила два варённых яйца —  огромный дефицит по тому времени. Из шкафчика достала два или три пакетика порошка пирамидона  и, не проронив ни единого слова, отдала свёрток немцам, которые в благодарность закивали головами.

А через две или три недели  те двое пленных немцев пришли снова, принесли в знак благодарности новую  саперную лопатку. Дед перевёл их гортанную речь:

—  Оклемался  их приятель, гораздо лучше себя чувствует. Они подарок тебе принесли.

—  Переведи. Мне от них ничего не надо. Пусть уходят с глаз долой, – и добавила через некоторое время, —  Бог им судья.

Дед заговорил с ними на немецком языке, выпроваживая из дома. Все трое вышли в сени.

Та саперная лопатка из хорошей немецкой стали ещё  долго хранилась в нашей семье. Дед был  практичным и хозяйственным мужиком.

Прошло примерно десять лет. Крещенские морозы стояли в тот год крепкие, колючие. Температура даже днём, не смотря на выглянувшее после декабрьского ненастья солнышко, не поднималась выше – 17- 18 градусов. А ночью от мороза потрескивали дощатые заборы, отчётливо под ногами скрипел снег. Хозяйки вечерами по второму разу топили печи, дым от которых столбом поднимался в ясное звёздное небо.

В один из таких холодных вечеров в дом к бабушке ввалился Иван Иванович Воробьёв. Так все называли высокого, худощавого и благообразного старика, в командирской шинели без знаков различия, подпоясанного офицерским ремнём. Поздоровавшись, он скинул шинель и протянул озябшие руки к топившейся печи. На нем была хлопчатобумажная выцветшая от стирки, почти белая гимнастерка. Темные галифе  и хромовые сапоги дополняли его наряд. На сапоги были одеты резиновые галоши – мода тех послевоенных лет. Галоши он снял, как только вошел в дом.

— Поля, налей кипяточку, — обращаясь к бабушке, попросил гость. –Продрог на морозе  до самых костей.

Бабушка не очень обрадовалась вечернему гостю и не спешила собирать на стол возле окна,  в комнате,  которая служила одновременно столовой, спальней и мастерской.  Гостя она усадила за небольшой стол на крохотной кухне. С печной плиты сняла чайник, плеснула в алюминиевую кружку  кипятку и протянула пришедшему.

— Поля, положи заварки и сахарку, — попросил Иван Иванович. —  Дай кусочек хлеба, изголодался совсем я.

— Нет у меня заварки и сахара. И хлеба нет. – Недружелюбно ответила бабушка. По всей видимости, она давно знала Воробьёва, и его визит явно тяготил её.

— Бабушка, бабушка, —  восторженно закричал я, думая, что  бабуля забыла о продуктах, и  громко добавил, — сахар у нас в вазочке на полке стоит. И заварка там есть.

Моя добрая и милая бабушка, которая никогда не повышала  голоса на меня, не смотря на все  мои шалости, вдруг сердито посмотрела  и строго сказала:

— Нет сахара и нет заварки. Сахар я весь использовала, когда пекла пироги, а заварку отдала соседке Клаве. У них закончилась.

Это была явная ложь, так как совсем недавно, буквально час назад мы пили чай с бабушкой, и она щедро клала мне кусочки сладости в стакан, из наполненной сахаром вазочки. Необычное поведение моей всегда хлебосольной бабули насторожило. Что-то здесь было не так, и я не посмел возражать.

— А ты допивай кипяток и уходи, — повернувшись к Ивану Ивановичу, молвила бабушка.

— Поля, я хотел погреться и может даже заночевать у вас, — с надеждой в голосе попросил Воробьёв.

— Уходи, —  как отрезала бабушка, — И никогда больше не приходи в мой дом.

Когда вечерний гость ушёл, бабушка заперла входную дверь на засов, что никогда не делала в такие ранние часы, и вернувшись опустилась на табуретку. Конечно, я  тут же подступил с расспросами, уж больно поведение бабушки озадачило меня. Она долго молчала, горько вздыхала, крестилась, как будто вспоминая что-то, а потом неожиданно произнесла:

— Не хороший он человек, внучек.  Расстреливал наших людей, —  бабушка вновь перекрестилась и добавила, — по приговору трибунала, ещё до войны.

Как такая информация могла «утечь» из самого засекреченного органа советской власти —  загадка и для сегодняшнего дня. Могу только предположить, что Иван Иванович ненароком или специально «проговорился» для того, чтобы поднять свою значимость, показать принадлежность к грозному  ведомству. Но реакция была неоднозначной и явно не в его пользу. Бабушка, да, наверное, и не только она одна, предпочла накормить и вылечить бывших врагов своей страны, принёсших столько горя на нашу землю и в её семью, но отказалась дать кусок хлеба своему соотечественнику, по приказу и приговору лишавших людей самого дорого — жизни. Не исключаю, что она могла знать несколько больше, чем рассказала мне, но….

1956 год. Трусова Пелагея Николаевна

Р.S. В ходе сбора материала для настоящего рассказа я встречался со многими жителями старшего поколения нашего города. Некоторые из них помнили слухи, которые ходили в то время об этом человеке. Другие даже описывали, как он выглядел. Вспоминали, что далеко не в каждом доме привечали и хотели видеть Ивана Ивановича. Видимо он действительно был причастен к чему-то такому, что люди не готовы были простить даже спустя почти двадцать лет.

Метки: люди