Обед в трактире на рыночной площади села Озеры

(Фрагмент романа «На взлете». Подготовлен специально для сайта Я — Краевед).

Село Озеры, Коломенского  уезда, Московской  губернии.

В трактире застолья шли полным ходом. В этот базарный день  кто продал, кто купил – все были довольны, а, коли, время было обеденное, то все выпивали и закусывали с удовольствием и нескрываемым аппетитом. К тому же за успенский пост людям надоела однообразная, постная пища.

Некоторые уже успели перейти к чаю. На их столах возвышались полуведерные медные самовары с заварочными чайниками сверху, на столе в больших хлебницах лежали еще теплые после выпечки кренделя и бублики с маком. Стеклянные сахарницы наполняли у кого душистые карамельки, у кого – колотый сахар. Но в основном народ еще обедал.

Б.М.Кустодиев 1916

 

Евстафий Кузьмич – зажиточный крестьянин из Речек — не успел еще толком оглядеться, как увидел, что через весь зал к нему направляется не кто иной, как его сосед по деревне Афанасий, невесть откуда взявшийся в трактире. «Впрочем, почему невесть откуда, – рассуждал Кузьмич, – как и многие, был на базаре, зашел в трактир. Дело обычное. Но чего это он ко мне-то идет?» Пока Кузьмич рассуждал, к нему приблизился Афанасий.

– Мое почтение, Евстафий Кузьмич.

– Здорово, Афанасий.

– Сторговали чего, Евстафий Кузьмич? Как вам базар?

– Базар он и есть базар, – уклончиво ответил Кузьмич. – Только успевай кошелек открывать. Я вижу, ты гуляешь?

– Не то, чтобы гуляю. Я здесь с артельщиками. Не побрезгуйте, Евстафий Кузьмич, нашим столом. Хочу угостить вас. Обед наш, правда, небогатый, но сыты будете.

Кузьмичу, с одной стороны, не хотелось выпивать вместе с Афанасием, но с другой – уж больно хотелось узнать, чего это он затевает с артельными людьми.

– Спасибо за приглашение, Афанасий, – осмотревшись по сторонам и делая вид, что все равно свободных мест нет, без лишней радости сказал он. – Не побрезгую.

Они двинулись к столу, где сидело два крепких молодца, видно не из деревенских и не фабричных. Вид у них был прилично чистый и аккуратный: в белых косоворотках, подвязанных добротными черными ремешками, поверх них недорогие, но и не замусоленные опрятные пиджаки. Брюки заправлены в начищенные до зеркального блеска сапоги. Лица их не были изможденными поденной работой, хотя руки были крепкие, не прослабленные как у шаромыг.

 

– Вот, знакомьтесь, – сказал Афанасий своим друзьям, – мой сосед по деревне и благодетель.

Евстафий Кузьмич представился, артельные тоже.

– Хлеб, соль вам, – сказал он. – Разговляетесь после поста?

– Вам тогоже. Присаживайтесь, – ответил Афанасий. – Что Бог послал. День сегодня непраздничный, обычный, праздник только прошел, поэтому и обед наш обычный, мужицкий.

Перед Евстафием Кузьмичом вмиг вырос половой: – Чего изволите?

–– Тарелки давай, да ложку с вилкой.- Ответил за Кузьмича Афанасий. –Лафитничек не забудь и стакан под квас.

– Кваску хорошо, – с удовольствием протянул Евстафий, – квас-то у них с мятой?

– А как же?! Не только с мятой, но и с хреном, на меду. Холодный со льдом. Чего это вы, Евстафий Кузьмич, с кваса начинаете? Извольте водочки откушать. Она здесь духовитая – анисовая.

– Анисовая, она завсегда хорошо. Давно я ее не принимал. Почем же она сегодня?

– Штоф по 37 копеек. Хотя где, как. Вот взять Питер, там все дороже, чем у нас, но и заработки хоть в Питере, хоть в Москве выше наших.

Вновь появился половой как из-под земли. Поставил тарелки, стакан, лафитник, положил ложку с вилкой. Афанасий взял штоф водки.

– Миша, – обратился он к соседу, – налей Евстафию Кузьмичу кваску.  А сам принялся разливать водку.

– Евстафий Кузьмич, перед щами выпейте, закусите. Залом у них хорош, мясо розовое, жир с него так и течет, и посолен умеренно, а на просвет аж весь светится. С лучком и постным маслом хорош. А вот рубец, как домашний, без лишнего запаха, вычищен что надо и выварен не как тряпка, в аккурат. Вот и хренок к нему. Студень из свиной головы с чесночком тоже удался, дрожалка у него прозрачная, подцепишь на навильник, она как грудь у молодухи колышется, но с навильника не падает. А после щичек похлебайте. Мы уже сподобились, – Афанасий потрогал чугунок. – У-ух, – потер руки, – еще горячий. Щи напаренные – суточные. Половой говорит: «Телка намедни зарезали и сразу в щи». Я с мослом попросил подать. Будем разыгрывать, кому достанется. Жиру в мосле на всех не хватит, а одному аккурат. Ну, что это я соловья баснями утомил. Как говорит наш батюшка: «По единой?»

Чокнулись, перекрестились.

– Будьте здоровы. Еда у вас, я смотрю, отменная, не какие-нибудь там заграничные лягушки. – сказал Евстафий Кузьмич и махом опрокинул лафитничек в рот. Водка благостно пошла внутрь, смочив сухость горла, разлилась в желудке и отозвалась приятным жжением и свежим запахом аниса.

Компания дружно закряхтела и принялась за закуски. Кузьмич потянулся к залому. Попал вилкой в увесистый кусок, за который зацепилось несколько крупно порезанных колец лука, слегка стряхнул масло, чтобы не капало, и отправил все это в рот. Лук вкусно захрустел у него на зубах, селедка растекалась нежным вкусом малосоленой жирности. От лука слегка пробило слезу.

– Действительно, – с удовольствием произнес Кузьмич, – залом хорош, и лук сладкий. Какая там икра! Так, баловство, это когда ничего другого нету. Вот они там и едят всякую водоплавающую слизь А залом есть залом! Чтобы мужик делал, если бы не было залома?

-Говорят, хороша еще селедка в озере Байкал.- Хрустя сладким луком, добавил Афанасий.- Омуль называется, но я так думаю, покуда его сюда довезут, он только поржавеет и дух ненужный наберет. Афанасий снова потянулся за штофом.

– Давайте вдогонку еще по одной.

– А что значит, батюшка пьет «по единой»? – спросил Михаил.

– Так им, служителям, – отозвался Евстафий, – больше одной пить нельзя. Поэтому они не могут предлагать «по второй, по третьей», а по единой пей сколько хошь, не сосчитать.

– Ох, уж эти попы, хитрецы! – компания засмеялась.

– А вот нам можно, – продолжил Афанасий, – Евстафий Кузьмич, здесь маслята в сметане. Хошь попробовать? Мне, правда, они не очень понравились. Моя, надысь, из лесу полную корзину отборных маслят принесла. Вот у нее засол так засол, уши отъешь, а кладет в них вроде все то же, что и все. Видно, в руках у нее есть какой-то секрет.

– Это где ж она их собрала? – Не без ехидцы поинтересовался Кузьмич. – Не в ельничке ли за лысым бугром?

– А может и в ельнике, я у нее не спрашивал. Где ж им еще быть? – Афанасий почувствовал в словах Кузьмича подвох. – Ельник он и есть ельник. Покуда его не вырубишь, он для маслят создан, а как пустишь его под топор, так это уже не ельник, а стройматериал. Правильно я говорю, мастеровые?

Теперь наступило время задуматься над словами Афанасия Евстафию Кузьмичу.

– Ну, будем здоровы, – поднял лафитник Афанасий.

– Будем, – отозвались хором мужики и выпили.

– Давно рубца не ел, – Евстафий Кузьмич потянулся к тарелке с рубцом, выбрал кусок покрупнее и еле донес его до своей тарелки, чтобы тот не упал с вилки. – Рубец главное хорошо вымочить и зачистить.

Он взял вазочку хрена и положил на рубец добрую ложку. Сильный запах потревоженного свеже настоянного  хрена ударил в нос. Евстафий достал из кармана перочинный нож, отрезал кусок и запустил его в рот, разжевал и почувствовал специфический, манящий вкус говяжьего желудка.

– О-ох, и хренок! – У Кузьмича аж защекотало в носу. – Да… — Вытер глаза платком. – Хрен не хреновый, аж внутри все прочистило.

В крестьянских домах рубец всегда любили, а вот многие господа брезговали. Им не нравился характерный запах желудка и его специфический вкус. Особенно пренебрегали дамочки, считали его грубой мужицкой пищей. Оно, наверное, так и есть. С той лишь поправкой, что крестьяне внутренне чувствовали, понимали глубоко природный утробный вкус желудка, что-то от самого естества. Поэтому, когда господам чувствуется в рубце запах навоза, крестьянин чувствует в нем вкус парного молока. Барышни ведь не кормили и не доили корову, не ухаживали за ней. Что для них было вонью, для крестьянина – обычным запахом. А рубец, вымя, легкое скотины плохими не бывают. Просто их нужно уметь готовить, понимать и чувствовать толк в простой пище.

-Коли внутри все прочистило, то давайте, Евстафий Кузьмич, щов горяченьких, да наваристых, – радушно предложил Афанасий, запуская в чугунок увесистый латунный половник. – Только оставьте место для жареного  бутора с сипом. Он, наверное, в печке уже затомился в ожидании. Ну, а коли вы – гость у нас сегодня, то забирай и мосол без розыгрыша.

– Ты кишок-то наказал в жаровню положить? – Возбужденно поинтересовался Евстафий, предвкушая жаровню, в которой плавают внутренности, пузырятся и шипят в сале от жару-пару.

– А как же! Без кишок не тот смак. Они как еда хошь и пустая, но на языке дают такой вкус, что если при этом кусануть от головки сочного лучку, то вообще жуть.

Афанасий поставил перед Евстафием Кузьмичом миску со щами, из которой торчал мосол и явно ощущался увесистый кусок мяса. –

-А вы, ребятки, как, щец  еще желаете?

– Да какие там щи! Сам же говоришь, надо оставить место под бутор.

– Евстафий Кузьмич, подождите. Принято пред горячим подавать.

Афанасий махнул половому и что-то по-своему показал жестами. Не успели глазом моргнуть, как тот был у стола еще с одним штофом анисовой.

Пока разливали, Евстафий Кузьмич взял головку лука со стола, снова достал свой нож и стал крупно резать его в щи. Лук хрустел под ножом и как бы за наносимые ему увечья стал испускать такие флюиды, что сидевшие за столом прослезились.

– Как говорится, – поднял стакан Афанасий, – «За хлеб, за соль, за щи хозяину спляшем, а за винцо – песенку споем».

– А еще говорят, – подхватил Евстафий, – «С кумом бранюсь, на вине мирюсь».

Пословица Евстафия Кузьмича всем понравилась. Особенно Афанасию. Главное, кстати, было сказано. Он усмотрел в сказанном особый благоприятный смысл и решил начать разговор, ради которого и позвал его за стол. Но Евстафий опередил его. Запустив в рот очередной кусок залома, он обратился к артельщикам.

– На что живете, мастеровые? Чем шабаш куете? Хватает ли работы?

– Шабашничаем, грех жаловаться, и прохлаждаться нет времени, – с охотой ответил Михаил.  Главное, ни от кого не зависим. Свободны, как «мухи в полете». Конечно, где-то в Москве или Питере на заводах заработки получше — рублей двести пятьдесят-триста в год можно заколотить, а то и поболее. У нас, конечно, поменьше, зато ехать никуда не надо, всегда при семье, опять же свое хозяйство. Так что надо еще посчитать кому, где лучше.

Евстафий Кузьмич приготовился слушать, хлебая щи. Желтый слой жира, покрывавший верх миски и жирный бок мяса, торчащий из бульона, манили к себе с нестерпимой силой, да и жар с них уже сошел, как раз можно есть, не обжигаясь, а чуть проволочишь – простынут, тогда и нищий на них не позарится.

Кузьмич запустил ложку поглубже и, достав из под низу густоту, ловко отправил ее в рот, не уронив ни капли на стол.

– По деревням правда, – продолжал Михаил, – работы поменьше, чем в городе. Мужики часто жадничают и не берут внаем артели, по привычке все стараются сами рубить. У кого и денег маловато.

Пока мастеровые рассказывали, Евстафий достал из миски мосол, взял половник, поставил его на стол и ловко ударил рубленой частью мосла в половник. Напаренный костный мозг от одного удара вывалился наружу. Евстафий аккуратно высосал изнутри мосла оставшийся сок, положил рядом с половником ломоть хлеба и вилкой принялся давить мозг на хлеб. Он легко расходился на ломте и быстро в него впитывался. Получился такой бутерброд, что казалось в рот он не сможет пройти. Евстафий круто присолил его и ловко откусил значительную его часть, не уронив ни крошки, ни жиринки. Принялся усердно жевать, что доставляло ему такое удовольствие, что от ощущения нежного, разварившегося костного мозга у него стали прищуриваться глаза. Он с удовольствием заел все это густыми щами. А Мишка тем временем продолжал.

– В городе дело иное, то купчишке амбар надо сварганить, то барину какому дом подправить и пристройку примастерить. Работные люди тоже по-новому стали смотреть на мир. Как реформы пошли, так все стали думать о своих хозяйствах. Раньше о заработках таких, как сейчас, и не мечтали, а ныне деньжата завелись у многих, барыши пошли.

На фабриках хорошо платят, особенно слесарям. В день рубля по два шестьдесят с копейками, токаря тоже не в обиде – рубля по два с полтиной в день, чернорабочие и те по рубль двадцать с копейками имеют. Но фабрика есть фабрика: работай целый день до ночи, шум, гвалт, вонища. Это не для нас. Мы привыкли на свежем воздухе, сам себе хозяин. А на фабрике корячиться с утра до ночи – это для тех, кто ничего своего не имеет.

Здесь и батюшка наш решил новый пятистенок поставить со светелкой, двумя сенями и верандой. Вот это наша работа. «Ба, – подумал Евстафий, – совсем как у меня. Только у меня без веранды. Одно крыльцо. Ничего, на мельнице разживусь, такую веранду смастерю, что с нее всю Оку видать будет.»

— А где же это он срубил такой пяти стеночек?

– Да прямо рядом с управой в проулочке, как раз напротив входа в церковь. Место отменное: вроде как в центре и церковь рядом, и в сад погулять, и у пруда посидеть – все рядом.

– И как же заплатил? Небось половину зажилил? – У нас не зажилишь! Мы сразу договорились: «Как будем строить, как положено или со штофом? – спрашиваю я у батюшки».

– Это как?

-Вот и он спросил. Очень просто, говорю, у нас имеются свои тайны и хитрости.

Пока Михаил рассказывал, Евстафий ополовинил миску и с вожделением, посматривая на опустевший мосол, принялся за мясо. Он ложкой развалил кусок на части, спросил:  «Нет ли горчички?» Вмиг горчица была на столе.

Он зацепил мясца, помазал его густо горчицей, присолил и с удовольствием отправил в рот. Горчица оказалась злее, чем он думал, и снова до слез. Евстафий взял ломоть хлеба и стал им занюхивать. Благородный дух хлеба оттянул самую злость горчицы, но вкус оставил. Он запил бульоном и умиротворенно перевел дыхание. Стал вылавливать очередную порцию мяса, подыскивая кусочек с жировой прослойкой.

Афанасий, видя в каком удовольствии пребывает его гость, не забывал подливать анисовой и перед каждым чоканьем непременно у него находилась новая прибаутка.

– Давайте под студень, – предложил в очередной раз Афанасий, – а то дрожалка на нем ослабеет, тогда по тарелке не соберешь. Как приговаривает наш батюшка: «С трактиром сроднился, в анисовой крестился».

Постепенно компания начинала хмелеть, второй штоф подходил к концу. Евстафий заканчивал щи. Подлетел половой.

– Прикажете подавать жаровню?

– Евстафий Кузьмич, вы как?

– Подавай, – довольно произнес Евстафий.

– Так вот, – продолжал Михаил, – если обижать не будешь, говорю я батюшке, и договор не нарушишь, то дом поставим как положено, а будешь объегоривать на авансах, то печку так замастырим, что труба по ночам будет волком выть, сбежишь из дому. На том и сошлись.

– А как же это она завоет? – поинтересовался Евстафий.

– В трубу вмазывается полштофа с выбитым дном. И как на улице ветер, эти полштофа, воют дьявольским горном, а вмазать 2−3 бутылки, здесь тебе – все трубы Иерихонские. Можно под крышу гвоздей гнутых набить и расшатать, ветер задует, они завертятся и так заскрежещут по железу, что ночью спросонья дьявольская сила привидится. Мало ли чего можно натворить? Яйца проткнуть иголкой и засунуть под обшивку. Как протухнут, караул, в этом доме жизни уже не будет. Но мы не балуем, если с нами по человечески, то и мы готовы соответствовать, за свою работу отвечаем.

Так и с Афанасием сговариваемся по-людски, без обману, чтобы всем было без обиды.

– Афанасий, ты что аль избу новую ставить собрался? У тебя и этой веку не будет! – предчувствуя недоброе, поинтересовался Евстафий Кузьмич, хотя знал, что избу Афанасий и сам бы срубил с деревенскими и не тратился нанимать артель.

– Не избу. Хочу, Евстафий Кузьмич, я дело свое заложить. Вот и с вами все ждал случая поговорить.

– Свое дело – это хорошо. Однако, оно денег стоит. Поднимешь ли?

– Деньги они всегда нужны. Но вы же знаете, я всю жизнь не прохлаждался, вот немного и скопил. То десять лет на промыслах шабашничал, сейчас с отрубов овес продам, картошку, по мелочам чего толкнешь какому-нибудь нерасторопному барину. Да и вы, Евстафий Кузьмич, меня не обижали, я это помню. Поденную всегда без обмана платили. Худо-бедно копеек 70-90 за рабочий день я всегда имел, а то и рублик с лишком на уборочной.

– Чего же тебя обманывать? Работник ты исправный, оборотистый, не какой-то там баклан-болтун, всегда поспевал и свои дела прибрать, и мне в поле помочь, – довольный словами Афанасия, сказанными в его адрес, добавил от себя Евстафий.

– А здесь просто подфартило, – продолжал Афанасий. – Встречаю как-то на ярмарке нашего молодого барина. Он никакой, видно гуляет не первый день. Никак не может забраться в бричку. Кучер ставит ногу барина на подножку и пытается затолкнуть на сидение, а барин валится назад. Я подскакиваю: «Барин, вам помочь?» Он тупо уставился на меня: «Ты кто?» «Я, Ваше благородие, Афанасий из Речек». «А… помню, помню», – говорит, а смотрит так, что не то, чтобы меня помнить, и матери-то родной не узнает. В общем, запихнули мы его кое-как в бричку. Я ему: «Может надо чего, барин?» «Надо-то надо. Много чего надо, да ты мне не помощник, – говорит». «Отчего же? Может, сгожусь на что?» «Я здесь у вашего одного попросил, так он отказал. Вот ведь до чего дожили, у своих же мужиков не допросишься, – раздосадовано произнес он».

При этих словах Евстафий Кузьмич чуть не вздрогнул, поняв, что речь идет о нем. «Интересно, Афонька догадался, о ком речь или нет? Наверное, нет. Иначе не посмел бы так, в лицо мне». – Да уж, дожили, – невпопад вставил Кузьмич, – господа допились до того, что у мужика в долг просят. Какой же от них прок? Срам один. Выпороть бы этого мальчишку на конюшне, как нас пороли.

– Я решил не отступать и дело свое к барину как угодно, но завершить. «Не знаю, о чем вы, барин? Но я уж расстараюсь, если смогу, вжисть не откажу». Я же знаю, – разгорячился Афанасий, – ему деньги нужны на гульбу, на барышень, ну и прочие увеселения, а свои и друзья, думаю, ему уже не дают.

-Уйди, – говорит он кучеру. Тот отошел к другим мужикам, скучавшим у коновязи. А барин мне: «Так, как ты говоришь, тебя кличут?» «Афанасием». «Э-эх, Афоня, – чуть не прослезился барин, – плохо мне. Кредиторы, как собаки, того и гляди все обшлага у сюртука обкусают, барышня моя и та возникает, никакого толку, говорит, от вас, Коленька, нету. У других, говорит, кавалеры и обхождение имеют, и презенты. Но я-то что могу поделать? Манерам-то я обучен, а на презенты деньги нужны. Где их взять? Папенька с маменькой ничего не оставили после себя, с имения доходу никакого, только что на жизнь и хватает».

-Это дело понятное: «Трезвый на пяти овинах молотит, а у нашего барина ни ржи, ни овса, только пьянка и гулянка в голове», как говорят татары. Ну, думаю, Афоня, время пришло, теперь не прошибись. «Вот опять, – говорит, – проигрался. Завтра до полудня должен вернуть аж сто рублей. Не вернешь, говорят, опозорим на весь город. Хоть стреляйся». «Что ж так сразу и стреляться. Сто рублей, конечно, деньги, но если барин изволит, то рублей пятьдесят, если ненадолго, я бы одолжил исключительно из глубокого к Вам уважения». Барин аж протрезвел, весь ожил. «Не врешь?» – говорит. «Так вы, барин, езжайте к себе домой, а я ужотко к вечеру привезу». «Ну, Афанасий, ты меня обрадовал. Век не забуду. Так ты меня не обмани. Буду ждать. А долг я верну, вот только отыграюсь. Гаврила, – крикнул он кучера, – гони домой». «Как же! Вернешь! – думаю я. – Так и быть, пропадай мои полсотни, а еще полсотни ищи где хочешь, но память у тебя останется, что я тебя выручил, а коли так, то и о делах говорить будет легче».

Афанасий сделал паузу. Его слушатели заинтересованно смотрели на него. Евстафия Кузьмича даже пот прошиб. Он постоянно вытирал платком лоб и шею, машинально ткал вилкой в миску с маслятами, не ощущая вкуса, жевал и с трудом глотал их.

Подлетел половой: – Еще чего желаете?

– Квасу холодного подай, – проглотив ком в горле, попросил Евстафий Кузьмич. – Да открой окна пошире, дышать нечем, – добавил Афанасий.

– Сей секунд. Кажется, гроза надвигается. Оки не видать. Все почернело. Вот и духота, – отчеканил половой.

Евстафия Кузьмича мучила не приближающаяся гроза, он еще не знал, что задумал Афанасий, но предчувствовал, что ему от этого добра ждать не стоит. «Неужели этот прохвост прочитал мои мысли насчет ручейка нашего и мельницы? Не может быть! Я ж никому, кроме жены, не говорил, да и ей сказывал только сегодня утром. Ну, Афоня, хитро мудрый молодец».

К этому времени в трактире сложилась характерная обстановка. Его посетители выпили сколько в них вошло и поели до отрыжки, но до посошков времени было еще достаточно. В таком состоянии многих, как водится, потянуло обсудить дела политические или общественные, иные готовы были пролить горючие слезы от нахлынувших на них чувств, которыми, будучи трезвыми, боялись поделиться не только с посторонними, но и гнали их даже от себя. Появились и спорщики, готовые отстаивать свою правду до мордобоя.

 

В углу зала сидела странная компания еще молодых мужчин с болезненными лицами. Все они были какого-то серого цвета. Глаза горели явно нездоровым светом. Волосы у многих были всклокочены. Они все сдвинулись головами к центру стола и что-то яростно обсуждали. Попеременно один за другим нервно оборачивали головы в зал и оглядывали его, как бы изучая: нет ли рядом вражеских лазутчиков.

До окружающих иногда долетали обрывки фраз и отдельные слова: Революция. Свобода. Буржуазия. Хлеба. Потом на какое-то время они замолкали, только были слышны чоканья стаканами, после чего все запрокидывали головы и, выпив водки, начинали дружно сопеть. После чего опять доносились обрывки фраз: «Сколько можно это терпеть? Люди хлеба не едят вдоволь».

– Это кто ж такие? – спросил Евстафий Кузьмич у пробегавшего мимо полового.

– Да, чудики какие-то. Озираются, будто за ними следят. Я спрашиваю: «Что кушать будем?» А один из них: «Товарищи, кто голоден и хотел бы перекусить чего?» Все мотают головами: мол, сыты и в угощении вашем не нуждаемся. А сами по столам так и зыкают, того и гляди сопрут с соседнего стола кусок колбасы или еще чего. А их, видимо, старшой и говорит: «Мы, любезный, сюда пришли не объедаться, когда весь народ с голоду пухнет, а порадеть за него и дружно высказать свое негодование». Потом, как бы, между прочим, дополняет: «Хотя знаешь, принеси-ка, пожалуй, водки. Как, товарищи, не возражаете?» У «товарищей» лица сразу озарились. «Коли так,– начинают гомониться они, – тогда, пожалуй, давайте». А старшой добавляет: «И подай к водке клюквы. Клюква очень полезна для организма».

А я про себя думаю: «Уж если клюква так полезна, что под нее можно пить водку, неужели другие продукты менее полезны, и почему эти закусывают клюквой по восемь копеек за фунт, а все остальные предпочитают иные продукты. В общем, какие-то сектанты зачумленные. «Ни Богу от них свечка, ни черту кочерга». Приказано их больше не пускать. Заведение у нас приличное, а эти пусть идут в кабак.

– Социалисты, – пробормотал Евстафий Кузьмич.

– Какие там социалисты, – засмеялся Михаил, – я видал в 1905 г. социалистов в Москве, чуть сам с ними не связался, уберег Господь Бог. У тех и вид совсем другой, и разговоры всякие умные, и водку с клюквой не пьют. А эти так, шаромыги бездомные, работать не хотят, примазываются к социалистам, чтобы оправдаться за свое безделье, орут на митингах, на фабрике в Озерах людям головы дурят и с мастерами ругаются.

– А мне хоть и социалисты. Клюква так клюква. Лишь бы заплатить не забыли, а то ведь сбегут.

Опытный хозяин знал, что в определенный момент пора смягчить страсти и дать гостям передохнуть от еды и питья, дабы не дать этим страстям распространиться в ненужном и опасном направлении. Он махнул кому-то в открытую дверь за стойкой и из нее, бодрясь, выскочил человек с остатками галантности на лице и в движениях, в явно коротком для него и узком в плечах, видавшем виды фраке. Возможно, он брал этот фрак для выступлений напрокат в похоронном бюро или получил в наследство от деда, который, не исключено, играл в духовом оркестре того же печального заведения. А может, просто с годами потолстел и требовался новый фрак, но финансы не позволяли разориться на эдакую роскошь. Он подошел к роялю и объявил: « Сейчас перед вами выступит жемчужина Оки Серафима Бабурина. Попросим!»

Он радостно и оживленно начал хлопать в ладоши. В ответ раздались одиночные хлопки из публики.

– Опять эта Серафима, – недовольно пробурчал кто-то по соседству из завсегдатаев трактира. – И откуда они это взяли – «жемчужина Оки»? В Оке жемчуга отродясь не было. С ее-то голосом только «караул» кричать на базаре или на Оке руководить переправой.

– Ладно тебе, Максимыч, пускай поет. «На без птичье – и попа соловей».

Из-за тяжелого темно-вишневого бархатного занавеса вышла и встала у рояля Серафима Арнольдовна. Она не просто вышла. Поскольку ног ее видно не было под длинным до пола платьем, то казалось, что ее выдвинули из-за занавеса как шкаф. Вначале показалась ее безразмерная грудь, потом все остальное. Завершало явление то место, где спина растворяется в пышных формах женской гордости и мужского обожания.

Все это телесное нагромождение принадлежало, судя по всему, женщине немолодой, но узнать возраст которой было невозможно, так как лицо ее, глаза, губы и волосы настолько сильно пропитали кремы, краска, пудра и помада, что понятие возраста под ними попросту заменялось понятием «состояние». А коли так, то вполне можно сказать, что состояние ее было вполне сценическое. Можно было понять и тех, кто с ошарашенным удивлением принялся разглядывать гастролирующую по окским трактирам певицу, с нетерпением ожидая, что им предстоит сейчас услышать.

– Серафима-то, Серафима, ты глянь-ка, Танечка, – заерзала на своем стуле разомлевшая от вина барышня, – опять на сцену вылезла. Мало ей надысь весь фасад салатом уделали.

– Портнихе ее повезло, – вяло промямлила Танечка и опрокинула в рот рюмку вина.

– Это почему еще?

– Ей на платье легко талию делать: хоть ниже, хоть выше – не ошибешься, везде одинаково.

– Дредноут, – гаркнул молодой офицер, гулявший с девчонками за одним столом. Все весело засмеялись голосами людей, изрядно выпивших.

То не ветер ветку клонит,

Не дубравушка шумит.

То мое сердечко стонет,

Как осенний лист дрожит.

С надрывом запела скорее мужским, чем женским голосом «жемчужина Оки», да так громко, что перекрыла шум в зале. Человек, желавший, чтобы Серафима употребила свои возможности на переправе, может быть, был и прав, там к такому тембру были привычны, поскольку баржи, плывшие по реке, похожими «голосами» извещали о своем прибытии.

Публика встретила выступление Серафимы по-разному. Многие впали от неожиданности в оцепенение. Барышни злорадно хихикали. Офицеры, не скрывая дьявольского восторга, попросту ржали как сивые мерины. Подвыпивший мужик, уже задремавший за своим столиком, резко очнувшись, ошалело оглядывался, не понимая, что происходит. Он даже заглянул под стол, потом выпил лафитник, помахал руками, как бы желая отмахнуться от привидевшегося ему кошмара, потом подпер голову руками и залился неутешными слезами.

В это время на пороге трактира появился дьякон из горской церкви. Он прислушался к песне, перекрестился и ушел, громко хлопнув дверью.

Песня завершилась апофеозом с особенно удавшимся певице надрывом.

Извела меня тоска-кручина,

Подколодная змея.

Так гори, догорай моя лучина,

Догорю с тобой и я.

Когда песня закончилась, зал взорвался аплодисментами. Хозяин трактира оказался не прост и тоже имел уши, но помимо ушей имел и чувство юмора. Знал, что мадам Бабурина не будет блистать вокальными данными, но сомнительный дар ее голоса не может не обратить на себя внимания разгоряченной публики, как не могла бы не ошарашить новость, что в Оке нашли жемчуг.

Реакция публики взбодрила Серафиму Арнольдовну. Она зычно и протяжно затянула новую, без слез невыносимую песню про стаканчики граненые, которые упали со стола, про жизнь разбитую, любовь неразделенную.

 

Евстафий Кузьмич неожиданно для всех резко встал и не попрощавшись, покачиваясь, пошел прочь к входной двери. Афанасий окликнул его, тот словно не слыша открыл дверь и вышел на улицу.

– Пойду узнаю, может плохо человеку, а вы ешьте пока. Вон жаровня почти нетронутая остывает, – сказал он и двинулся за Кузьмичом.

Евстафий Кузьмич стоял внизу, привалившись к поручню крыльца.

– Тебе что плохо? – спросил вышедший за ним Афанасий.

– Куда уж там. Ты, Афанасий, не поймешь.

– Давай провожу тебя.

– Не надо. Ветерком хорошо обдувает. Что-то нашло. Сейчас обойдется. Ты, Афанасий, иди, иди к своим, как бы неловкости не вышло, и дело ваше сорвется. А мы потом, потом. Потом поговорим.

– Ну, смотри. Я к вам, Евстафий Кузьмич, завтра заеду после обеда.

– Заезжай, – бормотал Евстафий.

Он медленно двинулся к коновязи, отстраняя Афанасия, забрался в свою двуколку и  слегка стеганул лошадь.  Она привычно помчала по знакомой ей дороге к дому, где ее ожидало стойло и ясли с отборным овсом, а седок, не замечая окрестностей и не чувствуя сырой послегрозовой свежести, был погружен в свои мысли о предстоящем разговоре и делах с Афанасием.

P.S.  Любое стороннее размещение и воспроизведение данной публикации, или использование каких-либо частей и авторских материалов данной публикации  возможно только с письменного согласия автора.

Валерий Овсянников                                     6 ноября 2024 г.

© Овсянников В.И., 2024

Метки: Озёры